Расставив кровати вдоль стен, по две справа и слева от входа, стол со стульями посередине комнаты, а шкаф к противоположной от входа стене, мы расселись на кроватях перевести дух и решить, чем нам заняться. Выбор был невелик: идти обследовать Подземный город или отправиться отужинать в центральный зал второго уровня. Так как все мы порядком устали и вымотались, да к тому же был поздний вечер, то нетрудно догадаться, какой именно выбор мы единогласно предпочли сделать.
Конечно же, мы решили пойти обследовать, дело-то прежде всего… обеденный зал. А заодно и поужинать там, оценить, так сказать, кулинарные способности их скатерти. Естественно, в целях эксперимента. Обязательно надо было опытным путём установить, есть ли различия между нашей скатертью и местной, и если есть, то в чём именно они заключаются и какие конкретно. Правда, опыты придётся ставить на себе самих, но мы единогласно решили принести себя в жертву, если понадобится. Чего только не сделаешь для успеха общего, важного дела. Да, дух патриотизма и самоотверженности в тот момент так и витал вокруг нас, так и кружил повсюду, буквально пропитав сам воздух, того и гляди начнёт капать, выпадая в осадок от переизбыточной концентрации.
Особенно много его было возле Юриника. Наверное, он, бедненький, от немыслимых переживаний изголодался больше всех, потому его так и тянуло на подвиги, так и подмывало что-нибудь изучить или проверить. Мы бы и рады были скорее последовать за ним, помочь ему и поддержать во всех самых смелых начинаниях, но перед нами встало временное, но непреодолимое препятствие, и по причине этого поход в обеденный зал откладывался на некоторое, весьма неопределённое время. Да, видимо, придётся ещё немножко поголодать. Юриник не находил себе места, периодически приплясывал от нетерпения, передвигаясь по комнате нервным, суетливым шагом, иногда переходящим в лёгкие и порывистые перебежки.
А дело всё было в том, что старина Дормидорф попросил нас немного повременить с трапезой и решительно вызвал домового, как он сказал, для очень важной профилактической беседы. Мокся нехотя появился, но не сразу, а лишь после нескольких настойчивых просьб. Он вовсе не горел желанием подвергнуться какой-то непонятной и таинственной профилактической беседе, это ведь вам не фунт пряников, с ними как раз всё предельно просто и понятно: бери да кидай в рот. Но Максимка заметно повеселел и приободрился, стоило деду намекнуть на угощение в заключительной части загадочной беседы и положить маленький пакетик пряников на угол покрывала. Дормидорф усадил притихшего домового поглубже на кровать, а сам сел на стул напротив него спиной к нам и попросил нас обращать на них как можно меньше внимания и заниматься своими делами, в целях повышения эффективности психологического процесса.
Домовик, услыхав подобные вывороты и научные выкладки, снова пригорюнился и заметно пал духом, весь поник и скукожился, будто подвядший в жаркий полдень репейник, изнывающий на самом солнцепёке и клянущий свою тяжёлую судьбу. Мне было очень интересно узнать общий смысл беседы, впрочем, как и всем остальным, но мы, как и условились, не подавали вида. Мокся несколько раз исподлобья подозрительно посмотрел в нашу сторону, проверяя таким образом, подслушиваем ли мы. К своей радости убедившись в обратном, он успокоился и, силясь хоть что-то уяснить для себя, принялся сосредоточенно-вымученно внимать наставлениям Дормидорфа, который вещал монотонным, замогильно гипнотизирующим пророческим голосом:
– Постарайся меня понять, Максимилиан! Очень постарайся. Я уверен, ты сумеешь. Поступки, которые мы вольно или невольно совершаем, тянутся за нами, как шлейф. Да, это именно так. Словно гирлянда, иногда минуту, но бывает, что и дольше, порой всю жизнь тянутся. А ты, лишенец, что порой вытворяешь? Ну-у-о! – вдруг рявкнул он.
Домовой встрепенулся и подпрыгнул на месте, вытаращив глаза, а Дормидорф снова перешёл на занудный тон отеческих наставлений:
– Ты пойми, милок, что часто это мешает или делает невозможным выбор именно той дороги, которую очень хочется выбрать, не даёт просто физически. Ты из кожи вон лезешь, чтобы всё было по-твоему, и казалось бы, ещё чуть-чуть, и дело в шляпе, ан нет, не тут-то было! Получается всё наоборот, шляпа в деле, да ещё в таком, что и не отмоешь! Непреодолимо мешают последствия когда-то совершённого тобой поступка. Они, родимые, всё портят, тянут ко дну, висят, словно камень на шее. Частенько наши поступки приводят к необратимым последствиям – это и есть самое плохое, коли последствия невозможно исправить! А всё из-за того, что на момент совершения того или иного необдуманного поступка мы находимся на той ступени умственного развития, когда просто не можем или не хотим дать себе труд в полной мере предугадать дальнейшее развитие событий. Последствия могут наступить практически сразу после момента совершения или, наоборот, несовершения поступка, а могут настигнуть в далёком будущем, но неизменно и неизбежно настигнут, в этом можешь не сомневаться. Бесследно не проходит практически ничего. Получается замкнутый круг: тогда не знали и сделали, теперь знаем и не стали бы делать, но поздно, поезд ушёл, и ничего вернуть нельзя, ибо важный момент уже упущен. Остаётся мечтать, сожалеть, тем самым только зря мучить себя, а потом совершать всё новые необдуманные поступки, и со временем всё опять повторится.
Сделав небольшую паузу и набрав побольше воздуха в лёгкие, Дормидорф вновь рявкнул что было мочи:
– Что ты прилип к Юринику, как лишай к пионерке?
Нежно разомлевший и расслабившийся домовик опять затрясся от неожиданности, вылупил глаза, часто-часто заморгал и взбрыкнул несколько раз ногами.
Тут же пыл Дормидорфа спал, а голос сделался спокойным и уговаривающе-убаюкивающим:
– Не нужно тебе, Максимушка, постоянно наступать на одни и те же грабли, нет в этом никакой необходимости. Потрудись использовать свою голову не только для того, чтобы ею поедать пряники! Чем больше, чаще и, главное, прозорливее мы думаем о возможных последствиях своих теперешних поступков, тем благополучнее нам удаётся избежать неприятностей в будущем. Учти это, пожалуйста.
Дормидорф пристально посмотрел на домового и увидел, что у того, похоже, ум начинал медленно, но верно заходить за разум. Тогда дед резко перевёл язык монолога на более доступный и понятный для исстрадавшегося Максимки. Домовик действительно страдал и изнемогал от обилия не вполне понятных слов и пристального внимания к своей доселе не избалованной этим персоне, да ещё со стороны такого уважаемого человека, как Дормидорф. Из всех нас домовой с трепетной осторожностью относился именно к деду и никогда не позволял себе подшучивать над ним, видимо, уважал и боялся увлечься и переборщить со своими зачастую неуместными шуточками. Их отношения были хоть и дружескими, но подчёркнуто вежливыми, и скорей Дормидорф мог позволить себе отпустить в сторону Мокси какую-нибудь остроту, нежели случилось бы наоборот. Дед тем временем вещал, доверительно дотрагиваясь рукой до Максимкиной коленки:
– Много пряников нам перепадёт в дальнейшем, я тебе это обещаю, но только в том случае, если никто больше не пострадает ни морально, ни физически от наших порой глупых и каверзных шуток.
Дормидорф закончил лекцию, отпустил, так сказать, домовику все грехи, и перевоспитанный, душевно обновлённый Мокся был отправлен на все четыре стороны. Выпуская из своих мохнатых ушей обильные клубы переливающегося розового пара, он исчез одновременно с пакетиком пряников грустно и тихо, словно старый паровоз с перегретым котлом.
Трудно было не согласиться с тем, что говорил Дормидорф. Вот бы некоторых существ из моего мира направить, пусть даже в принудительном порядке, к нему на курс подобных лекций, желательно проводимых ещё и с пристрастием. Да с применением розог, дыбы, кола и котла для пущей убедительности. Что с успехом и применял когда-то для держания чиновников в узде Пётр Великий, совершенно справедливо полагая, что удачное воздействие на представителей данных особей возможно лишь с активным подключением их безусловных рефлексов, весьма ощутимо преобладающих над условными рефлексами хапужничества и здравым умом. Пётр Первый частенько говаривал: «Коли казённый человек наворовал на стоимость верёвки, так его требуется всенепременно на этой самой верёвке и повесить, дабы другим неповадно было!» Как ни странно, он понимал очевидное и не боялся применить действительно действенное.
Страх неотвратимости наказания – единственное, что чиновники ещё хоть как-то разумеют. На них удаётся воздействовать только сугубо с противоположной от головы стороны, ибо голова у них существует, чтобы излагать, точнее, изрыгать и употреблять, а конечности, чтобы хватать и передвигаться, грабастая всё больше. Разумеют они не головой, а инстинктами, мозг отключён напрочь, и потому приносить пользу обществу сии существа способны, только когда боятся получить по шапке, ибо чиновничье – это особый пласт, особая национальность, в которую вступают добровольно, по собственному желанию, но далеко не все. Для этого вступления нужно иметь только лишь одно качество, самую малость: продажную честь и совесть или верные предпосылки к этому. Для них, а в особенности тех, кто показушно играет в порядочность, это становится нормой жизни. Со временем они настолько привыкают, что подобный образ существования оказывается родным и милым сердцу. Это вовсе не составляет для них большого труда, ибо возникает стойкая потребность и даже зависимость. Всё очевидно, легко и просто, проще пареной репы.
