Беатрис, между тем, упрямо молчала. Час за часом. Постепенно она привыкла к своему молчанию, пряталась в него, как в темное убежище, перестав воспринимать голос Эриха и его жаркое дыхание.
— Ты заговоришь, — сказал он ночью. Голос его звучал хрипло и утомленно. — Рано или поздно ты заговоришь. Я знаю средство развязывать языки.
Беатрис подумала, не собирается ли он передать ее палачам из СС, которые изобьют ее в кровь, как они избили Пьера. Но инстинкт подсказывал, что Эрих никогда этого не сделает. Он делал все, чтобы ее запугать, но, надо отдать ему должное, он ни разу ее не ударил. Что-то удерживало его от того, чтобы делать самому грязную работу или поручить ее другим. Он предпочитал более тонкие методы. Он хотел измотать, лишить способности к сопротивлению, измучить непрерывными прямыми вопросами.
Наконец, движением руки он прогнал ее прочь, в ее комнату. Она поднялась к себе, расправила на стуле мятое платье и забралась под одеяло. Она была истощена и измотана. Но несмотря на страшную усталость, сна не было. Она всю ночь беспокойно ворочалась в постели, а когда настало утро, была готова к продолжению допроса.
Допросы длились почти три недели. Эрих не пускал Беатрис в школу, и сам практически не выходил из дома. На случай, если ему надо было уйти, Хелин и оба солдата получили строжайший приказ ни под каким видом не выпускать Беатрис из дома. У нее не было никакой возможности встретиться с Жюльеном, но и это было возможно только в том случае, если ему посчастливилось вернуться к Уайеттам, но она не могла узнать даже этого. Беатрис допускала, что Мэй могла поинтересоваться, где ее подруга, но ее к ней не пустили. Она не знала, что сказали Мэй, чтобы объяснить отсутствие Беатрис в школе. Но интересовало ли это Уайеттов? Интересовало ли это Жюльена?
Она поняла тактику Эриха: он ее изолировал. Он изолировал ее от всего, что составляло ее жизнь, ее повседневность. Он изолировал ее от друзей, соучеников, от обязанностей и потребностей, определявших течение ее жизни. Она осталась одна, оторванная от всяких сведений о том, что происходит за пределами дома. К тому же, каждый день ей по голове, словно молотом, стучали его вопросы.
Она — и это было самым важным для Эриха — не могла больше встречаться с человеком, которого любила.
— Я не могу понять, — сказала однажды глубоко уязвленная Хелин, — почему ты ничего не рассказала мне. Для меня это совершенно непостижимо. Я всегда думала, что ты мне доверяешь!
— Мне нечего рассказывать, — стереотипно ответила Беатрис. Этой фразой она постоянно отвечала на вопросы Эриха.
Хелин тяжело вздохнула. Разумеется, она не поверила Беатрис. Да и никто бы не поверил. Но вырвать у Беатрис ее тайну оказалось практически невозможно. Расчет Эриха не оправдался: ему не удалось измотать Беатрис, напротив, с каждым днем она все больше и больше замыкалась в себе, все глубже заворачиваясь в непроницаемый кокон. До нее вообще стало невозможно достучаться. Она не уклонялась, не боролась, не искала способа бежать или покончить с невозможной ситуацией. Она просто терпела все, что с ней происходило. Казалось, она нашла какой-то невидимый для других мир, в который никто, кроме нее, не мог проникнуть.
Она сильно похудела, лицо ее утратило живой цвет. Под глазами легли коричневые круги, волосы топорщились еще сильнее, исчез блеск в глазах. Движения утратили свойственные им прежде легкость и пружинистость.
В конце концов, Эрих сдался. Он понял, что Беатрис не признается, а он не может вечно держать ее взаперти и не пускать в школу. Да и сам он не мог тратить все свое время на допросы и издевательства. Скрипя зубами, он был вынужден признать, что проиграл.
— У тебя нет никаких шансов продолжать с ним встречаться, — сказал он. — Ни на одну минуту, ни днем, ни ночью, не сможешь ты незамеченной выйти из дома. Ты, конечно, думаешь, что победила, но на самом деле ты проиграла. С этой минуты — ты пленница.
Теперь адъютант возил ее в школу и после занятий отвозил домой. Патрульные солдаты, охранявшие дом, получили указание не выпускать Беатрис на улицу. Ночами в холле сидел вооруженный солдат, и Беатрис не могла незамеченной проскользнуть мимо него.
Дом был превращен в крепость.
Но все же теперь Беатрис увиделась с Мэй, которая была просто вне себя от волнения и тревоги. От нее Беатрис узнала, что Жюльен через несколько дней напряженного ожидания вернулся в дом Уайеттов. Несколько дней он прятался в конюшнях и на сеновалах, а потом добрался до дома врача. Он рассказал о своем ночном купании и о том, что его едва не поймали.
— Папа был вне себя от ярости, — рассказала Мэй, — потому что Жюльен подверг всех нас громадной опасности. Конечно, было бы хорошо, если бы папа его прогнал, но тогда его точно бы поймали и он бы все рассказал, — она помолчала и с любопытством спросила: — Ты была с ним в ту ночь?
Беатрис ничего не ответила, но Мэй истолковала ее молчание, как утвердительный ответ.
— Ну, — сказала она, и в ее тоне и в выражении лица Беатрис уловила удовлетворение, — теперь ты никак не сможешь с ним встречаться. Тебя стерегут круглые сутки. Так что эта история закончилась.
ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1944 — МАЙ 1945 ГОДАВ ночь с пятого на шестое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года началась операция «Оверлорд», означавшая последнюю фазу войны и конец нацистской диктатуры. Шестого июня 1944 года в Нормандии высадились союзные войска. На континент вступили более полумиллиона американских, канадских и английских солдат, а через три недели французский город Шербур был уже в руках американцев. На западе и на востоке немцы теперь терпели одно поражение за другим. Чем слабее становилась армия, тем сильнее звучали призывы властей. Теперь и самые отъявленные пессимисты надеялись, что близок конец этого ужаса.
Высаживаясь на европейский континент, союзники посчитали оккупированные острова в проливе не настолько важной целью, чтобы рисковать потерями до столкновения с основными немецкими силами в Нормандии. Забытые всеми, эти острова, как мелкие опорные пункты нацистского режима, находились теперь в Атлантике, в тылу вторгнувшихся во Францию союзников. С каждым днем острова становились все более отрезанными от «Великогерманского Рейха», откуда прежде обеспечивалось снабжение островов. Правда, снабжение нарушилось еще в 1943 году, так как союзные подводные лодки, курсировавшие перед французским побережьем, сильно его затрудняли, но все же в гавань иногда заходили немецкие корабли, а в аэропорту садились немногочисленные немецкие самолеты. Теперь же всякое сообщение вовсе прекратилось. Англичане, конечно, могли бы сбрасывать продовольствие, но Черчилль запретил всякую помощь оккупированным островам в проливе. Он знал, что все, что будет сброшено, попадет в руки противника. И он не стал ничего посылать. Пусть соотечественники голодают, чтобы ничего не досталось врагам.
Положение стало совершенно невыносимым к концу 1944 года. Люди пили чай из пастернака или малиновых листьев и кофе из желудей. Хлеба почти не было, а сыр и мясо исчезли совершенно, так как перед оккупацией остров покинуло слишком много людей, и теперь некому было всерьез заниматься сельским хозяйством. Когда же наступила осень и приблизилась зима, стало совсем плохо.
И оккупанты, и население голодали сообща. Они мерзли, они страдали, они пытались выжить на жалком подножном корме, но он не насыщал, а лишь вызывал колики в животе. Оккупанты и население сообща чувствовали, что их все забыли. Война шла где-то в другом месте, где решался ее исход, но они не участвовали в ней. Они находились в тылу прокатившегося над их головами вторжения и были обречены на пассивное ожидание — им не выпало ни бороться, ни побеждать, ни проигрывать, ни умирать. Во всяком случае, с оружием в руках.
Умереть они могли, разве что, от голода. Хуже всего пришлось заключенным концлагеря на Олдерни и подневольным рабочим. Их и без того скудный рацион был урезан настолько, что им практически вообще стало нечего есть, и они, в зависимости от конституции, рано или поздно умирали. Англичане и немецкие солдаты с трудом барахтались на поверхности, столкнувшись со странной ситуацией — они все вместе неожиданно оказались в одной лодке, они были вынуждены бороться с одними и теми же трудностями, понимая, что и те и другие брошены на произвол судьбы своими правительствами. Немцы ругали свое правительство, которое ничего не делало, чтобы вывезти людей с островов или как-то поддержать их в тяжелом положении. Англичане ругали Черчилля, который не постеснялся пожертвовать своими соотечественниками ради того, чтобы уморить противника голодом. Так как от ругани было мало пользы, всем было понятно, что надо каким-то образом самостоятельно выходить из положения. Судьба породила странное сообщество оккупантов и населения. Люди пытались сообща найти способ выжить.
