Эрих пил торопливо и много. В результате обе бутылки были пусты к полуночи и чокаться им пришлось горьким чаем из сушеных малиновых листьев.
— Тысяча девятьсот сорок пятый год, — патетически заговорил Эрих. — Я пью за этот особенный год! Это будет год решающей битвы. Год героической борьбы. Год доблестных мужчин и женщин, которые отдадут последние силы, для того чтобы принести конечную победу немецкому народу и немецкому Рейху! — он поднял чашку с отвратительно пахнущим чаем и крикнул: — Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — послушно повторила за ним Хелин. Беатрис подумала, что никто не будет возражать, если она воздержится от этой пустой фразы. Она чокнулась с Эрихом и Хелин, но промолчала.
В половине первого Эрих объявил, что желает видеть звездное небо и что Беатрис пойдет с ним. Она последовала за Эрихом на заднюю веранду и тотчас ощутила холодную влажность воздуха. Сырость неприятно пробирала до костей, и Беатрис с удовольствием вернулась бы в дом. Продолжавшийся уже несколько месяцев голод истощил ее, и эта зима казалась ей более холодной и промозглой, чем все прошлые зимы. Благодаря выпитому вину, Эрих, напротив — хотя он тоже сильно похудел и сдал — холода не чувствовал.
— Не видно ни одной звезды, — заметил Эрих, взглянув в черное, окутанное туманом небо. — Ни одной звезды в первую ночь этого особенного года. Только туман. Проклятый вечный туман. Здесь, на острове очень много туманов. Там, где я родился, в Берлине, их меньше.
«Наверное, потому что там меньше воды», — подумала Беатрис, но ничего не сказала. Она обхватила себя руками, изо всех сил стараясь не стучать зубами от холода.
— Нам настал конец, — сказал вдруг Эрих. Голос его не изменился, он говорил таким же безразличным тоном, каким ругал туман. — Германии настал конец. Это знаю я, это знаешь ты. Я просто не хочу слишком сильно пугать Хелин.
— Думаю, — сказала Беатрис, — что Хелин тоже это знает.
Эрих махнул рукой, отметая такую возможность.
— Хелин — сущее дитя. Она верит тому, что ей говорят, если это звучит достаточно убедительно. Ее нельзя воспринимать всерьез.
Туман окутывал их густой пеленой.
«Я схвачу воспаление легких», — подумала Беатрис.
— Я не знаю точно, как будет выглядеть этот конец, — сказал Эрих, — как он будет выглядеть для людей в Рейхе, а как для нас, здесь. Но, насколько я могу судить, он будет страшным. Он будет страшным, — Эрих прислушался, словно желая уловить отзвук своих слов, без следа проглоченных туманом.
— Происходят нехорошие вещи, — продолжал он, — людям пришлось много страдать. Я не говорю, что мы действовали неправильно, или лучше, что мы не думали, что поступаем правильно. Что мы не хотели сделать, как лучше.
Беатрис вспомнила колонны заключенных, которых видели все на острове, вспомнила истощенных, измотанных подневольных рабочих, их жалкие, отчаявшиеся или потухшие лица. Она вспомнила все, что слышала о пытках и лишениях, о голодных пайках и непосильном труде. Она вспомнила о Жюльене, который вынужден годами прятаться на тесном чердаке. Неужели те, кто все это делал, хотели лучшего?
— Но, конечно, мы делали ошибки, все делают ошибки, но теперь все обратят против нас, и у нас не будет возможности оправдаться, — сказал Эрих, — и у них не будет никаких оснований быть к нам милостивыми.
— Кто эти «они»? — спросила Беатрис.
— Победители. И история. Они вместе проклянут нас. И я хочу попросить тебя об одной-единственной вещи, Беатрис. Что бы ты ни услышала обо мне, какие бы мерзости на меня ни наговаривали, помни меня таким, каким знала все эти годы. Не дай запачкать мой образ, не дай окунуть его в грязь.
— Что вы сделали, сэр? — спросила Беатрис. — Что такого мне могут о вас рассказать?
Он покачал головой.
— Никто не будет делать между нами разницы. Всех нас постригут под одну гребенку. Они нарисуют на всех стенах наши дьявольские рожи. Не поддайся этому, Беатрис.
Она подумала о садистской радости, которую Эрих испытывал, мучая Жюльена и Пьера. Наверное, дьявольская рожа уже горит на стене. Но такая возможность не приходила Эриху в голову. С каждой минутой он становился все более сентиментальным.
— Кто знает, доживу ли я до конца войны. Или переживу ли я его. Триумф победителей будет беспощадным. Может быть, они меня убьют.
Беатрис промолчала, но Эрих, кажется, и не ждал ответа.
— Я хочу, чтобы ты позаботилась о Хелин, если со мной что-нибудь случится, — неожиданно сказал он после долгой паузы, во время которой он пристально вглядывался в черноту ночи, а Беатрис раздумывала, не сказать ли ему, что она сильно замерзла. — Хелин — человек, который не может жить один. Она спасует перед трудностями жизни. Она слабая, а ты сильная, Беатрис. Ты должна позаботиться о ней, когда меня не станет.
— Я не думаю, что с вами что-то случится, сэр, — сказала Беатрис — отчасти из вежливости, а, отчасти, потому, что и в самом деле не верила, что Эрих лишится жизни. Его же вдохновила эта мысль. Он снова принялся описывать предстоящий конец войны, каким он себе его представлял. Говорил, что на их головы обрушится страшная гибель мира. Он в красках живописал месть победителей и утверждал, что не делал ничего, что не шло, по его мнению, на благо немецкого народа.
— Это же нормально, делать все для своей страны, ты не находишь, Беатрис?
— Я нахожу, что ужасно замерзла, сэр, — ответила Беатрис. Она была уже не в силах унять дрожь и стук зубов.
Он посмотрел на нее странным взглядом.
— Тебе холодно? А мне жарко. Меня сжигает внутренний жар. Это как лихорадка!
— Я пойду домой. Боюсь, что иначе я заболею.
Кажется, он пришел в некоторое раздражение от ее слов. Она перебила его в тот момент, когда он расписывал ужасы конца света. Вероятно, он понял, что она не воспринимает его слова всерьез.
— Хорошо, хорошо, иди в дом! — резко произнес он и махнул рукой. — Мне кажется, что здесь совсем не холодно, но если ты считаешь… — он воспринял ее жалобу на холод, как личное оскорбление, демонстративно провел на веранде еще целый час и вернулся в дом только тогда, когда Хелин и Беатрис уже собирались спать.
Два дня спустя он и Беатрис заболели гриппом.
Эрих оправился от болезни сравнительно быстро, но Беатрис пролежала в постели несколько недель. У нее грипп осложнился воспалением легких. Ее лихорадило, она жаловалась на колющие боли в боку и бредила, воспринимая свои бредовые фантазии как нескончаемую пытку. Она часто видела в бреду Жюльена, и, приходя в себя, всякий раз боялась, что могла в бессознательном состоянии сказать что-то лишнее. Хелин неотлучно сидела у ее постели и могла услышать. В ее комнату часто заглядывал и Эрих. Дважды Беатрис с ужасом просыпалась, видя над собой склоненное к ней лицо Эриха. Каждый раз она кричала, как попавший в капкан зверек. Это сильно уязвляло Эриха, но он молчал, хотя и выглядел сильно удрученным. Однажды, когда Беатрис была в ясном сознании, она слышала, как Хелин спорила в ее комнате с Эрихом.
— Это же совершенная безответственность! Как ты мог так долго держать ее на улице? — сердито говорила Хелин. Она старалась говорить тихо, и у нее получалось какое-то злобное шипение. — Остается только молиться, чтобы она выжила!
— Но на крыльце было совсем не холодно. Было тепло!
— Ты сошел с ума. Это все таблетки, которые ты глотаешь горстями! Было ужасно холодно и сыро. К тому же она очень нежная, и, как все мы, истощена голодом. Она просто должна была заболеть!
— Но я тоже заболел.
— Это твоя вина. Да и болел ты не так тяжело, как она.
— Прекрати и веди себя тихо. Ты что, хочешь ее разбудить?
Беатрис плотно сомкнула веки. Они не должны знать, что она не спит.
Доктор Уайетт приходил каждый день и осматривал Беатрис. Часто она не замечала его визитов, но иногда чувствовала, что он находится рядом. Хелин всегда стояла рядом, поэтому всякие вопросы о Жюльене были исключены, но однажды, в каком-то полусне, Беатрис все же упомянула его имя.
— Где Жюльен? — спросила она.
Позже она вспоминала, как в этот миг большая рука плотно зажала ей рот. Помнила она и искаженное ужасом лицо доктора Уайетта.
— Что она сказала? — донесся откуда-то издалека голос Хелин.
Уайетт что-то пробормотал, и его ответ, видимо, удовлетворил Хелин, потому что она не стала больше ничего спрашивать. Опасность на этот раз миновала, но не окончательно. Наконец, однажды утром, доктор Уайетт облегченно вздохнул, констатировав, что у Беатрис нет лихорадки.
Между тем, была уже середина февраля, и в трубах завывал злой холодный ветер, когда Беатрис наконец без посторонней помощи встала с кровати. Беатрис ходила по дому на ватных, ослабевших ногах. Она так исхудала, что вся одежда болталась на ней, как на вешалке. Огромные глаза выделялись на похудевшем и осунувшемся лице. Кожа приобрела синеватый оттенок, выглядела нездоровой и тусклой. Она вымыла голову, но это не прибавило волосам блеска. Это был упадок питания. Беатрис нуждалась в витаминах и здоровой пище, но ее не было, и Беатрис голодала и бедствовала, как и все остальные жители острова. В феврале в гавани острова бросил якорь пароход Красного Креста, привезший бедствующему населению еду и медикаменты, но их не хватило на всех, так как на Гернси было слишком много больных гриппом, слишком много стариков и ослабленных голодом людей. Беатрис еще повезло, что она жила в доме высокопоставленного офицера; благодаря привилегированному положению Эриха он получил много такого, чего не увидели остальные. Но и этого было недостаточно, чтобы поставить Беатрис на ноги — слишком долго и тяжело она болела.
