ни был утомлён долгой дорогой, улыбался ей, не замечая, что Зоя, этот чуткий уловитель всех оттенков его настроений, уже покусывала в ревнивой обиде свою нижнюю чувственную губку.
Оголёнными до плеч руками она с нажимом отрезала ломти от испечённого Васёнкой домашнего кругляка, и как будто совсем не глядела на Алексея Ивановича, но его необычная оживлённость, особенный взгляд, которым всякий раз он как бы обласкивал входившую в комнату Васёнку, давно уже её томили. Движения её рук становились всё более резкими, нож уже громко постукивал по доске, на которой она резала хлеб, но Зоя ещё держалась.
Голосом, в котором нельзя было заподозрить ничего, кроме излишней заботливости, она сказала:
− Ты же устал! На тебе лица нет! Посиди в горнице, отдохни, пока накрываем…
Алексей Иванович отрицательно покачал головой, - уходить ему не хотелось. Он забыл, что Зоя могла приревновать его даже к кошке! Бывало, брал он на колени забредавшую к ним от соседей кошку, начинал её гладить, Зоя, чуть не плача, сошвыривала разнежившуюся животинку с его рук, опускалась перед ним на колени, склоняла голову, говорила просительно: «Погладь лучше меня…». Подобные выходки подавляли, он замыкался в угрюмости. Тогда Зойка находила его руку, клала себе на голову, и его рукой гладила себя, заставляя в конце концов Алексея Ивановича отозваться на ласку.
Он знал эту чувственную её нетерпимость, в долгих годах семейной жизни примирился с ней, как примиряются люди близкие с неизбежными слабостями друг друга, но он и подумать не мог, что Зоя способна приревновать его к Васёнке. И когда Васёнка вбежала в комнату, легко и радостно неся на вытянутых руках посверкивающий никелем, шумящий самовар, и Алексей Иванович быстро встал, принял самовар и держал над столом, пока она подсовывала поднос, и потом, когда он уже поставил самовар, и Васёнка сделала быстрое движение надвинуть на конец раскалённой трубы заглушку, и руки их в этом её движении столкнулись, и оба они засмеялись, как будто осчастливленные этим неожиданным соприкосновением, Зоя отшвырнула нож, сдёрнула с себя фартук, побежала, прикрывая лицо рукой, в горницу, выкрикивая:
− Я не могу так! Он смотрит только на тебя!..
Алексей Иванович стоял, нахмурясь, смотрел в неловкости на Васёнку. А та, одолев минутную растерянность, захохотала с такой открытой весёлостью, что Алексей Иванович не удержался, улыбнулся, хотя ему было не до веселья.
Васёнка привела из горницы Зою, прятавшую глаза, с силой подняла покрасневшее её лицо, вытерла фартуком её глаза, сказала строго:
− А ну, гляди на меня!
И когда Зоя, пересилив себя, посмотрела страдающим взглядом, Васёнка укоризненно качая головой, сказала:
− И не совестно тебе? С Алёшей мы ведь по душе близкие. А родные через тебя! Ты нас породнила, а теперь ревнуешь. А ведь знаешь, негодная, что у него без тебя жизни нет!..
− А смотрит на тебя! Как ты пришла, ни разочка на меня не посмотрел! – Зоя всё ещё не могла выйти из обиды.
Алексей Иванович, как бывало с ним, когда приходилось вдруг сталкиваться с какой-либо несуразностью, замкнулся, сел, закрыл лицо руками.
− Вот видишь! – дрожащим голосом сказала Зоя. Он и сейчас не смотрит…
− А ты сама подойди. Приласкайся! – сдерживая смех, шепнула Васёнка.
И Алексей Иванович, услышав шёпот Васёнки, хотя и не изменил позы, про себя уже улыбнулся доброй житейской её мудрости. Почувствовал виноватую, гладящую его Зоину руку, открыл лицо, мирясь, тронул губами её щеку. Зоя, заглядывая ему в глаза, обиженно, в то же время и требовательно, попросила:
− Скажи мне ласковое слово!
И Алексей Иванович, вздохнув, погладил её по маленькому уху, сказал:
− Глупая ты… Да всё равно хорошая!
Зоя прижалась губами к его губам, повеселев, побежала помогать Васёнке.
После первого, наскоро собранного угощенья, после первых ахов, вздохов, расспросов, без которых на Руси не обходится ни одно родственное гостеванье, Алексей Иванович, оставив женщин хозяйничать, спустился во двор, зеленеющий отавой, присел на лавочку, под черёмухой, кое-где уже краснеющей торопящимся в осень листом. Ещё не отрешившись мыслями от встречи с Васёнкой, слушая доносящийся из окна, как всегда возбуждённый Зойкин голос, он думал, невольно сравнивая сестёр: ветви одного дерева, а какие разные! Если в Васёнке было что-то от плавно текущей реки, дарующей тихую радость любования и успокоения, то Зоя – бурлива, как весенний ручей, расплёскивающий себя по каменистым перекатам, - нет удержа возбуждённому её бегу! И всё же, даже в этой непохожести что-то роднит их. Может быть, постоянное старание добра другому человеку?
Может быть. С тем лишь различием, что Васёнка в добре распахнута всему миру, Зойка же самоотречённо добра только к тому, кто ей по сердцу. Вся она – сплошное чувство, вся – порыв. Сегодня – заботлива без меры. Завтра тот же человек может раздражить её до тигриной злости. В доброте её что-то от природных стихий. Она живёт, всё пробуя на зубок, отделяя любимое от нелюбимого. Алексею Ивановичу подчас казалось, что Зоя в своих отношениях с миром и с ним, оставалась всё той же девчонкой Зойкой, которую он встретил на пороге своей семигорской жизни. Всё бы ей так: дотронуться пальчиком до незнаемого, чтобы почувствовать восторг или боль, и тогда уж или отскочить, или, распахнув глаза, бездумно броситься в радость. Такая вот она. Такая. А вот сумела войти неотделимо в его жизнь. И теперь, когда вместе они уже двадцать с лишним лет и за всё это время не расставались больше, чем на считанные дни, он, мысленно проглядывая отошедшие годы, не находил в себе потребности что-то переменить в том, что было их жизнью.
Громко, с каким-то вызовом хлопнула калитка, во двор вступила молодая женщина в модных тёмных очках, с лёгким плащом, перекинутым через руку и большой дорожной сумкой, с глянцевого бока которой пошло улыбалась тоже модная ныне печатная физиономия актёра. По тому, как женщина шла к крыльцу, шумно отдуваясь, нарочито отяжеляя шаг в ожидании привычного сочувствия за неудобства долгой дороги, Алексей Иванович догадался, что женщина приехала в свой дом, что она непременно из Васёнкиного рода. Пока он пытался догадать, кто это, женщина заметила его. Враз изменился её облик, светрилась усталость и детско-капризное ожидание сочувствия за дорожные страдания, тяжеловатое её тело подобралось, взгляд засветился любопытством.
Женщина подошла, несмело улыбнулась излишне накрашенными губами, движением руки отвела со щеки за ухо позолоченные волосы, спросила с преувеличенной торжественностью:
− Наверное, Вы – Алексей Иванович? – и обрадованная тем, что узнала, сказала
