безучастно листал, рассматривал картинки, а сам всё поглядывал, следил, как Зоя Гавриловна раздаёт учебники, книжки, говорит, наставляет, смеётся и, когда ребячья хлопотня спадала, все расходились, подходил к столу, смущённо теребя пуговицу на короткой в рукавах курточке, просил:
− Почитайте что-нибудь, Зоя Гавриловна!..
Зое, уже утомлённой суетой дня, хотелось сказать: «А что же ты сам, миленький? Ты же умеешь читать!..» Но порвать связавшую их ниточку она себе не позволяла. Усаживала Андрейку в уголок поудобнее, стараясь пробудить в нём сопереживание, читала про Гвидона и Бабариху, про Старика и Золотую рыбку, про Конька-Горбунка. На каком-то интересном месте вдруг замолкала, передавала ему книжку, говорила:
− Дальше дочитаешь сам. Хорошо? В следующий раз начнём другую!..
Андрейка уносил домой то «Дядю Стёпу», то «Человека Рассеянного», то «Мистера-Твистера», приходил уже с глазами оживлёнными, даже, что-то запомнив, вслух проговаривал смешные стихи, нетерпеливо ожидая увидеть на лице Зои Гавриловны ответную улыбку.
Зоя, чувствуя доверчивость Андрейки, вела его дальше – к Жюль Верну, к благородным индейцам Фенимора Купера, к возвышающей нравственности Гайдара.
И когда однажды снова заявилась к ней Кира Борисовна, и с удивлением, с каким-то даже недоумением высказалась:
− Что вы сделали с Андреем Бедаревым?! – Зоя даже растерялась, испугалась за что-то натворившего Андрейку. Но Кира Борисовна, пожав острыми плечами, сообщила:
− Не узнать дебилёнка! Таким разумником стал, ну и ну!..
У Зои отлегло от сердца. А вскоре на большом библиотечном окне, покрытым густым морозным инеем, увидела она размашистую, с огромным восклицательным знаком, надпись:
«Пусть всегда будет Зоя Гавриловна!..»
Так отблагодарил её Андрейка за свою просветлённую душонку.
В это день Зоя пришла домой в состоянии необычном. Разделась неслышно, с задумчивой улыбкой вошла в кухню, поставила на газ кастрюлю с приготовленным поутру ужином. Переоделась в домашний халатик, умылась. Вытирая полотенцем руки, всё так же задумчиво улыбалась. Потом уж позвала Алексея Ивановича к столу. Кормила заработавшегося, молчаливого Алексея Ивановича, ждала терпеливо, когда он, наконец, заметит необычность её состояния. Он-таки заметил.
− Ты сегодня словно именинница! – сказал он, посмотрев вопросительно. – У тебя радость?..
Зоя зажмурилась, смешно наморщила нос, как девчонка, не умеющая сказать о переполнявших её радостных чувств, молча кивнула. Поднялась, налила Алексею Ивановичу и себе чаю, стараясь не выглядеть хвастливой, рассказала про Андрейку.
− Понимаешь, Алёшечка, мальчишка такой вот – оторви да брось. И вдруг как лучик засветился! И эта вот надпись на окне! Духу не хватило сказать мне на ушко. А вот так, чтоб вся школа увидела, не побоялся… Неудобно! И как-то радостно. Ведь я ничего в сущности не делала. Это всё книги. Понимаешь, Алёша, книги!..
Зоя, опустив глаза, в смущении чертила пальцем кружочки на столе, боясь, что Алёша может понять её не так, как надо. Но Алексей Иванович слушал, он был взволнован её рассказом.
− Понимаешь, Алёша, эта надпись на стекле… От такого бедового мальчишки… ты понимаешь?..
Зоя не находила слов выразить значительность переживаемого ею. Но Алексей Иванович понимал её и мысленно благодарил безвестного мальчишку, высветившего последний смутный уголок их семейной жизни.
И когда через какое-то время Зоя в задумчивости, в какой-то даже чувствуемой обидой сказала:
− Алёша, а почему ты никогда ничего мне не прочитаешь, не расскажешь о том, что пишешь? – он не посмел обидеть её встречным вопросом:
− Ты же ни разу о том не просила!
Он прошёл в комнату, взял давно написанную главу о первой ещё предвоенной встрече юного своего героя с деревенской восторженной и смешной девчонкой Зойкой, о встрече, где уже проглядывала будущая их судьба, ничего не объясняя, сел за стол, стал читать. Когда дочитал, взглянул стеснительно на Зою, увидел: глаза её мокры, зубками она покусывает подрагивающие от волнения губы. Отирая ладошкой щёки, сглатывая в торопливости слова, она пролепетала:
− Я не знала, я не знала, Алёша, что ты можешь возвращать прожитую жизнь!.. Я, наверное, всё-таки дурёха, Алёша. Столько всего вызнала за нашу с тобой жизнь. А вот то, что надо, не знала… Не ругайся, но я хочу сказать тебе, Алёша. Мне всё время не нравилось, а теперь вот даже стыдно, что ты носишь в редакцию, там печатаешь свои странички. Разве я не могла бы? Давай купим машинку. Я научусь. Я быстро научусь. Вот увидишь! Я сама буду печатать тебе!..
Алексей Иванович молчал, страшась спугнуть счастливое мгновение. В зримой его памяти сквозь толпу, заполонившую железнодорожный перрон, снова неслась к нему сияющая Зойка в белой кофточке, с огромной охапкой багровых пионов. И слышал он голос, уже не Зойкин, не Зоин, а близкий голос Зойченьки, Зои Гавриловны, умиротворяющий его смятённую душу:
«Знаешь, Алёш, я поняла, что счастье – это когда бежишь навстречу любимому человеку с охапкой цветов и радостью в душе. К нему, к единственному, навстречу. В большом и малом – во всём!..»
НА РОДИНЕ
1
Зоя сделала хитрые глаза, поднялась на крыльцо, вытащила из ушка железной накладки, где должен был бы висеть замок, щепочку, распахнула дверь.
− Входи, Алёша, Васёнки, как всегда, не дождёшься. Сами будем хозяйничать!
Дом Разуваевых стоял на дальнем от Волги краю Семигорья, видом на Туношну, на луга, и Алексей Иванович, прежде чем войти в крыльцо, оглядел в любопытстве к идущей здесь жизни наполовину убранный огород с оставленной ботвой, бидон и стеклянные банки, навешенные на плетне, сохнувшее на верёвке бельё, среди которого выделялись три разного размера, но одинаково клетчатых девчоночьих платья, со стеснившимся вдруг сердцем перекинул взгляд на луга, в заречную сторону, где обозначились крыши и окна домов леспромхозовского посёлка. Смотрел, волнуясь, выглядывая забытое своё прошлое, и, как обычно случалось, увлёкшись миром памяти, совершенно отрешился от реальности настоящего. Вернула его к действительности Зоя.
− Алёша… Ну, сколько можно ждать!.. – звала она уже из распахнутого из дома окна. И Алексей Иванович, виноватясь, шагнул в открытую дверь, опираясь на неотделимую от него палочку, стал медленно подниматься по узким ступеням на мост.
Васёнкина жизнь и теперь, по прошествии стольких лет, когда оба уже перешагнули в меньшую половину своего века, вызывала у Алексея Ивановича неутомлённый интерес.
Он и сейчас не смог бы объяснить ту тихую и светлую радость, какую испытывал от встреч с Васёнкой. Влюблённостью это не было, он это понимал. Даже в юности он не смел помыслить о ней, как о женщине. И в юности, и когда уже повзрослевшим вернулся
