что хватит об этом. Не знаю, что тебе известно о любви и ее основах. Ты считаешь, это бесцеремонно с моей стороны? Я имею в виду, что лучше всего можно понять любовь, сидя у постели больной, и порой без цента в кармане. Это совсем не то, что собирать клубнику по весне, – это длится всего несколько дней, а большинство месяцев угрюмы и безрадостны, но все же и в минуту уныния можно научиться чему-то новому. Иногда мне кажется, что тебе это знакомо, а иногда – что нет.
Я бы хотел пережить семейное горе и семейные радости, чтобы научиться рисовать их, опираясь на собственный опыт. Покидая Амстердам, я чувствовал, что моя любовь, такая искренняя, чистая и сильная, буквально убита, – но все же после смерти человек воскресает. Resurgam[112]. Тогда я встретил Христину. Колебаться и откладывать было нельзя. Нужно было действовать. Если я на ней не женюсь, будет благороднее, если я не стану участвовать в ее судьбе. И все же из-за этого шага передо мной разверзнется пропасть: это отчаянный поступок – «выйти за пределы своего круга», но это не запрещено и не является чем-то дурным, хоть общество и считает иначе. Я обустрою свой быт так, как принято в доме рабочего. Так мне будет удобнее, я и раньше этого хотел, но не мог осуществить. Я надеюсь, что ты не перестанешь протягивать мне руку даже над пропастью. Я говорил о 150 франках в месяц. Ты же утверждаешь, что мне понадобится больше. Погоди. Мои расходы в среднем никогда не превышали 100 франков в месяц с тех пор, как я покинул Гупиля, кроме тех редких случаев, когда я совершал поездки. А у Гупиля я зарабатывал сначала 30 гульденов, а впоследствии 100 франков.
Правда, в последние месяцы у меня было больше расходов, потому что нужно было обустроиться; и я спрашиваю тебя: были ли эти расходы безрассудными или чрезмерными? В особенности если ты знаешь, что происходило в это время. И как часто, как часто в эти годы у меня было меньше 100 франков! И даже когда во время поездок я тратился, разве не учил я при этом языки и не развивался? Разве были эти деньги потрачены впустую?
Теперь мне нужно ходить прямо ногами моими. Если я отложу женитьбу, в моем положении будет нечто неправильное, то, что мне претит. Мы с ней готовы ограничивать себя и обходиться малым, если только будем женаты.
Мне 30 лет, ей 32, то есть мы уже не дети. Что касается ее матери и ребенка, то последний очистил ее от позора; я испытываю уважение к женщине-матери и не интересуюсь ее прошлым. Я рад, что у нее будет дитя, благодаря этому она знает то, что ей следует знать. Ее мать очень трудолюбива и заслуживает орден почета за то, что на протяжении многих лет заботилась о своей семье и восьмерых детях. Она не хочет ни от кого зависеть и зарабатывает на жизнь своим трудом.
Я пишу тебе поздно вечером. Христина неважно себя чувствует, и ее отъезд в Лейден не за горами. Прости меня, если письмо будет написано кое-как, ибо я устал.
И все же, получив твое письмо, я захотел немедленно на него ответить. В Амстердаме я был так решительно отвергнут, ко мне отнеслись с таким пренебрежением, что с моей стороны было бы безумством упорствовать.
Разве мне стоило тогда впасть в отчаяние, утопиться или тому подобное? À Dieu ne plaise[113]. Если бы я так поступил, то был бы плохим человеком. Я возродился, не намеренно, а потому, что нашел путь к обновлению и не отказался начать все заново.
Теперь, однако, дела обстоят иначе, и мы с Христиной лучше понимаем друг друга, мы не зависим ни от чьего мнения, но и далеки от того, чтобы претендовать на сохранение положения в обществе.
Я знаком с предрассудками этого мира и осознаю, что мне предстоит покинуть свой круг, который, впрочем, сам давно меня изгнал. Но тогда и говорить уже будет не о чем, и никому не придет в голову заходить еще дальше. Моя личная свобода неприкосновенна, в свое время я довольно откровенно говорил об этом нашему отцу по поводу случая с Гелом, когда он хотел упрятать меня в сумасшедший дом. Мы с ней совершеннолетние, так что, если папа решит этому воспротивиться, ему придется оформить свой отказ в соответствии с законом, и решать будет судья. Но я все же надеюсь, что до этого не дойдет и мы сможем все уладить более мирным способом.
Возможно, мне придется подождать некоторое время с началом совместной жизни, если обстоятельства будут слишком сложными, но все же и тогда я хочу жениться, не поставив никого в известность, без лишнего шума. Если кто-то начнет судачить об этом, я не буду обращать на это никакого внимания. То, что она католичка, еще больше упрощает вопрос с женитьбой, потому что тогда венчание в церкви, разумеется, отпадает: ни она, ни я не хотим иметь ничего общего с этим. Ты скажешь, что это коротко и в самую точку. Быть по сему. Меня интересует только одно: рисование, у нее тоже есть лишь одна постоянная работа: позирование. Мне бы очень хотелось снять жилье по соседству: оно достаточно просторное, потому что аттик можно превратить в спальню и мастерскую, оно подходит по размерам и освещению и гораздо лучше того, что я снимаю сейчас. Это возможно? Но даже если мне придется поселиться в конуре, я готов скорее довольствоваться коркой хлеба у своего очага и бедствовать, чем жить, не женившись на ней.
Она знает, что такое бедность, я тоже; Терстех и понятия не имеет, что это значит, так же как и ты, Тео. У бедности есть свои положительные и отрицательные стороны. Мы решаемся на что-либо, несмотря на бедность. Рыбаки знают, что море опасно, а шторм ужасен, но никогда не думают, что из-за этого можно остаться дома и прохлаждаться на берегу. Благоразумие они оставляют тем, у кого есть к нему склонность. Налетит шторм, наступит ночь, но что хуже – опасность или страх перед нею? Будем реалистами: сама опасность. До свидания, Тео, уже поздно. Не обижайся на мое письмо, я устал, но все же хотел написать; хотелось бы мне выразиться более ясно и мягко, чтобы ты меня понял, но не воспринимай это как оскорбление и верь мне,
твой Винсент
Я верю (вернее, во мне зарождается вера), что существует возможность, что мысль «Тео прекратит свою помощь, если я ему возражу» и т. д. и т. п. совершенно напрасна. Все же, Тео, я так часто видел, как происходят подобные вещи, что не буду меньше тебя ценить и не разозлюсь на тебя, если ты поступишь именно так. Потому что буду понимать: он не знает иного, они все так делают, по недомыслию, а не со зла. Если ты продолжишь мне помогать, то это будет нечто новое, счастливый случай, на который я не рассчитывал. Потому что на протяжении долгого времени я бродил, так сказать, представляя себе самое ужасное, и Христина тоже была напугана, потому что я постоянно повторял: «Милая, боюсь, что придет время, когда я останусь совсем без средств». Но я не рассказывал тебе об этом, пока не появилась необходимость. Если ты продолжишь меня поддерживать, такой исход, такое избавление будет настолько невероятным, настолько немыслимым, что я просто сойду с ума от радости, и сейчас я не смею об этом думать и, чтобы не потерять силы, гоню от себя эту мысль, даже в то время, как пишу тебе об этом твердым почерком.
История с Мауве этой зимой преподала мне урок, и я в то время готовился к самому худшему… услышать от тебя свой смертный приговор – то есть слова о том, что ты откажешься мне помогать.
На это ты ответишь, что помощь с тех пор не прекращалась… Но я уже принимал ее с определенной опаской, понимая, что ты еще не знаешь всего, что тебе следовало знать, и что, пока кризис не придет, мне не будет покоя, поэтому я оставался начеку, готовясь к худшему.
И вот кризис наступил, и я не могу ничего решать, ни на что надеяться. Я сказал
