Когда куклы были готовы, нужно было выбрать тех, кто будет актерами. Я, Петя, Витек, Таня и Рита — ну а кто еще?..
Это было сложно — подружиться с марионетками. Поначалу они совершенно отказывались слушаться, просто ни в какую. Самым трудным оказалось синхронизировать движения куклы, чтобы она могла одновременно, скажем, кивать, махать рукой и сгибать колени. От напряжения у нас дрожали руки, заставляя психовать и срываться друг на друге. А иногда мы были охвачены приступами дикого хохота, потому что и правда все это порождало множество комичных ситуаций. Очень уж смешная получилась марионетка Луиза, которой водил я и за которую на репетициях, до записи фонограммы, мне приходилось произносить реплики. Коллеги умирали со смеху, когда я входил в образ карлицы, и мы часто слетали с текста и уносились в дурашливую импровизацию.
В озвучивании кукол принимал участие более широкий круг обитателей Дворца. Тамара сразу согласилась озвучивать две роли — карлицу и Рогнеду, и хочу заметить, что это было стопроцентное попадание. У Тамары был шикарный голос с небольшой хрипотцой. В зависимости от нужного эффекта он мог становится то бархатно мягким, то угрожающе скрипучим, но в обоих случаях он завораживал. Завадский, у которого был приятный баритон, напротив, долго не соглашался, но затем все-таки взял на себя роль Якова, также роли достались Агнессе Карловне, Рите, Тане, Виталию Семеновичу и Толику. Я же читал текст от автора.
Я не пускал на репетиции никого из администрации, хотя Капралова и Горовиц порывались посмотреть, что мы затеваем. Конечно, информация о сюжете спектакля просочилась за пределы нашего кабинета уже на следующий день после того, как я прочитал коллегам свою сказочную историю, но одно дело — слышать, а другое — самому увидеть это представление, обещающее быть весьма необычным. Одним словом — интрига удалась.
Я хотел показать этим спектаклем то, во что искреннее верил сам. Я был глубоко убежден, как убежден и по сей день, что выхолощенное знание, существующее изолировано от другого знания, лишенное интереса и радости, а значит, искусственно оторванное от самой жизни, — ошибочно. И эта ошибка оборачивается очень дорогой ценой для всех, кто ее разделяет, возможно, слишком дорогой, даже фатальной, потому что является преступной духу самой жизни. Я, конечно, прекрасно понимал, что шансы прочно закрепить новый опыт во Дворце ничтожны, что их почти нет, но именно это и стало основанием не отменять усилия, а снова и снова поднимать свои полки на штурм неприступного бастиона.
За несколько дней до премьеры меня вызвал к себе директор.
— Слушай, а я ведь на тебя обиделся, — сказал Илья Борисович, положив одну ногу на другую.
— А что такое? — удивился я.
— Ну, как что? — Горовиц снял очки и принялся тереть переносицу. — Ты скрываешь от меня свой спектакль, не пускаешь на репетиции… А я, между прочим, хотел бы и поучаствовать каким-то образом. Что вытаращился? Да, хотел бы.
Это действительно стало для меня полной неожиданностью. Я всегда видел в его отношении к моей идее снобизм, но никогда не замечал за этим тоску по настоящему творческому делу. Мне даже стало как-то жаль его, во всяком случае, я почувствовал вину и тотчас нашел ему дело.
— Вот и прекрасно! Вы замечательно играете на губной гармошке. Нам это очень нужно для спектакля.
Казалось, какое-то время директор решал, стоит ли обижаться на это предложение или нет. Причем его больше смущала несолидность быстрого согласия на такую вроде бы совсем несерьезную роль. Я сразу это почувствовал и решил помочь ему соблюсти необходимое приличие.
— Я очень большое значение отвожу музыке в спектакле. Было бы здорово, если бы вы согласились взглянуть на весь саундтрек, возможно, там нужно что-то поменять, ну а соло на губной гармошке в вашем исполнении звучало бы на премьере и вовсе незабываемо.
Все сомнения оказались развеяны. Горовиц понимающе кивнул.
Наступил день представления. Сначала Ванда поставила условие, что спектакль будет закрытым. «Только для сотрудников Дворца», — таково было ее категоричное решение. Это, конечно, немного расстроило всех нас, но мы и не очень-то обольщались на сей счет. Когда же нашим музыкальным редактором и исполнителем партии на губной гармошке стал сам директор, было объявлено, что посещение спектакля будет открытым для всех желающих воспитанников Дворца и их родителей.
В день премьеры — в пятницу — зал оказался забит до отказа. Мы жутко волновались. Больше всего мы опасались за управление марионетками. На репетициях леска часто запутывалась, и с синхронностью движений кукол тоже были проблемы. Кроме того, так как все диалоги были заранее записаны на фонограмму, малейшее замешательство могло привести к сбою всего хода постановки. Перед самым началом я вспомнил, что забыл проверить наличие магических принадлежностей карлицы, но уже на это не оставалось времени. «Как будет», — махнул я рукой. Свет в зрительном зале погас. Спектакль начался.
Я плохо помню само представление. Точнее сказать, этот час пролетел для меня так быстро, что его детали отдельными островками всплывали в моей памяти еще всю последующую неделю. Меня настолько захватило действо, что я проглотил спектакль не жуя, одним махом, а потом хотел повторять его снова и создавать новые истории.
Зал принимал блестяще. Самым удачным в смысле обаяния вышел образ карлицы. Именно она была подлинной и единственной героиней происходящего. Зритель догадывался, что у влюбленных персонажей все будет хорошо и так, а потому по-настоящему сопереживал только лишь ей. На премьере вся история развернулась совершенно по-иному, чем на репетициях. Она вдруг открылась каким-то новым милым трагизмом, который могли передать только марионетки.
Нам долго аплодировали стоя. Разумеется, в этом была определенная персональная заслуга директора, а именно его сольная партия на губной гармошке в самом финале, но было очевидно и то, что триумфальный прием был вызван впечатлением от всей постановки.
Мы достойно приняли вызов. За короткий срок мы придумали спектакль, освоив множество занятий почти (ну или почти-почти) на профессиональном уровне. Эта штука работала. И возможно, для взрослых она была бы не менее важной, чем для детей, потому как им нужен катарсис в гораздо большей степени. А потом мы закатили пир в «Ветерке» и, безумно уставшие, но счастливые, разошлись по домам глубокой ночью.
Последовавшие выходные пролетели для меня в беззаботном умиротворении. Я был абсолютно уверен в нашей убедительности. Участие в спектакле директора и энергичные поздравления Ванды после премьеры давали возможность не беспокоиться о будущем проекта во Дворце. Я уже начал планировать работу методотдела в новом свете. Какая интересная жизнь открывалась перед всеми нами. Вот она — реальная возможность обретения методиста нового формата, освобожденного от скуки, застоя и «работы в стол». И это все будет у нас во Дворце. Слово и действие здесь уже больше никогда не разойдутся врозь. Правильно сформированные намерения непременно дадут продуктивные всходы. Тут воссияют смыслы развития, локомотивом которых и станет методист с горящими, полными жажды жизни глазами. Его подлинным и, по сути, единственным призванием станет потребность вдохновлять людей на поиск собственного источника счастья.
Утро понедельника, быть может, было самым счастливым моим утром в Ялте за все время. Я впервые шел на работу опьяненный предвкушением тех изменений в жизни Дворца, которые после спектакля не могли не начаться. В кабинет я пришел минут на пятнадцать раньше обычного, чего никогда не случалось прежде, — мне просто не терпелось работать. Все мои коллеги еще переживали успех, даже Зине и Максиму Петровичу было приятно, ну, во всяком случае, мне так казалось. Эмоции ликования уже улеглись, но еще оставалась тихая радость, с которой было так правильно начинать нашу новую жизнь.
— Хорошо бы поставить «Дон Кихота», — делился я мечтами в отделе.
