Куильти, как и Гумберту, отнюдь не чужды трансцендентные устремления. По крайней мере, он профессионально их имитирует — не зря же он заслужил славу американского Метерлинка, пожалуй, самого мистического драматурга в европейском театре. Есть странная ирония в том, что романтический Гумберт многократно насилует Лолиту, тогда как пошляк Куильти оказывается импотентом и умыкает ее для «визуального» наслаждения, предполагая заснять ее — как сказали бы сегодня — в домашнем порно.
Существует множество интерпретаций взаимоотношений между Гумбертом и Куильти. Наиболее часто Куильти описывается как двойник или юнгианская «тень» Гумберта, воплощающая его низменную, животную сторону. Однако нельзя не обратить внимание и на то обстоятельство, что, убивая Куильти, Гумберт не только мстит сопернику и не только уничтожает свою «тень», но и вершит суд над самим собой — он совершает своего рода самоубийство, навлекая на себя возмездие за то, что он сделал с Лолитой. Показательно и то, что он сдается в руки полиции — еще не знающей о совершенном преступлении, — сознательно нарушая правила дорожного движения: от Куильти Гумберт возвращается по встречной стороне дороги.
Поэтика руин
Взаимные превращения дискурса высокой романтической (модернистской) трансцендентальности и симулякров массовой культуры в повествовании Гумберта формируют принципиальную новизну художественной философии «Лолиты», радикально отличающую роман как от более ранних, так и от более поздних произведений Набокова. По сути дела, в этом произведении выясняется, что высокий романтический/модернистский код не отделен непроходимой границей от пошлых кодов масскульта или «культуриндустрии» (термин Хоркхаймера и Адорно). В «Лолите» Набоков приходит к постмодернистскому видению культуры, разрушающему антиномию «высокой», элитарной, и «низкой», массовой, культур. Через десять лет после публикации набоковского романа, в 1968 году, американский писатель и критик Лесли Фидлер в своем известном манифесте «Пересекайте границы, засыпайте рвы» провозгласит синтез массового и элитарного искусств как программу постмодернистского развития.
Однако «Лолита» — роман не о благотворном синтезе, а о трагическом сближении и неразличимости трансцендентального и симулятивного. Казалось бы, две эти тенденции — к синтезу и к неразличимости и взаимооборотничеству — противоположны по смыслу. Более того, если трансцендентальность связана с культурой модерна, то «гиперреальность симулякра», создаваемая голливудским кино и другими формами масскульта, предвосхищает постмодерн. Однако по отношению к Лолите обе эти стратегии действуют сходно, обесценивая и разрушая ее единственную жизнь. «Ей не хватило, видимо, слов. Я мысленно снабдил ее ими — („…он [Куильти] разбил мое сердце, ты всего лишь разбил мою жизнь“)» (с. 317). Дискурс романтической трансцендентальности замещает единственную, краткую жизнь образом вечности, превращая Лолиту в метафору — Аннабель, вечного детства и т. п. Вот почему Гумберт «всего лишь разбил… жизнь». Дискурс масскульта подменяет все искренне индивидуальное и живое — целлулоидным симулякром, именно поэтому Куильти, в которого Лолита влюблена, разбил ее сердце. Но и в том и в другом случае жертвой оказывается Лолита: ее жизнь вытоптана и выжжена.
Показательно при этом, что оба проекта проваливаются. Куильти не удается подчинить себе Лолиту, потому что она любит только его самого и отказывается участвовать в его «съемках»: иначе говоря, потому что она обладает индивидуальностью, выходящей за пределы стереотипов масскульта. Но проваливается и проект Гумберта: ему не удается пробиться к «трансцендентальному Другому» — Лолита не допускает Гумберта в свой тайный мир, отгораживаясь от него «штакетником» стереотипов, а Гумберт слишком поздно осознает, «что, может быть, где-то за невыносимыми подростковыми штампами, в ней есть и цветущий сад, и сумерки, и ворота дворца, — дымчатая, обворожительная область, доступ к которой запрещен мне, оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья…» (с. 323). Именно поэтому поэтический смысл его проекта — возвращение в детство, на «невесомый остров завороженного времени» — распадается. Вместо него остается именно то, к чему стремится Куильти (но, в отличие от Гумберта, без всяких дополнительных претензий): обладание Лолитой, как рабыней, помыкание ее телом. Больше того, Гумберт, поклоняющийся поэзии детства, фактически отнимает детство у Лолиты, безжалостно увеча ее жизнь, прежде всего потому, что до реальной Лолиты ему, строго говоря, нет дела. Недаром слова девочки, в которых прорывается ее боль, Гумберт вспомнит, только утратив власть над нимфеткой, — и с этого момента начнется его суд над собой. Эллен Пайфер права, когда утверждает, что «именно бурное воображение Гумберта парадоксальным образом ведет к предательству высших ценностей воображения: спонтанности, витальности и оригинальности, олицетворяемых ребенком. Желая достичь идеального мира, эдемского сада, он эгоистически лишает Лолиту ее собственного детства — и тем самым предает романтическую веру и свободу»[398]. Иначе говоря, осуществление индивидуальной свободы модернистского или романтического творца оказывается для Гумберта возможным только ценой уничтожения всякой, даже потенциальной свободы Другого — а именно Лолиты.
Не случайно история Гумберта и Лолиты обрамлена образом сгоревшего дома. Сначала Г. Г. попадает в дом Гейзов из-за того, что дом Мак-Ку, где он намеревался пожить, «только что сгорел дотла». И в самом конце романа этот образ возникает уже в рассказе Лолиты о ранчо Куильти, с которого она сбежала и которое «сгорело дотла, ничего не оставалось, только черная куча мусора. Это ей показалось так странно, так странно…» (с. 315). Гумберт здесь же (в русском варианте), подчеркивая перекличку мотивов, добавляет: «Что ж, у Мак-Ку было тоже похожее имя, и тоже сгорел дом» (там же)[399]. Другие мотивы, недвусмысленно указывающие на смерть как на последнее, но не трансцендентальное «означаемое», пунктиром проходят через весь роман. Так, в дом Шарлотты русский Гумберт прибывает в «погребальном лимузине» (с. 37); первое, что он видит, войдя в дом Куильти в финале романа, — это «черная машина, похожая на лимузин гробовщика» (с. 318). «Смертными» ассоциациями окружена и сцена в «Привале зачарованных охотников» — казалось бы, обещавшем «райское блаженство»: «…Гостиничный старожил с могильной гулкостью отхаркнулся… Можно было еще спастись… Сквозь жалюзи пробивался скелетообразным узором свет наружных фонарей» (с. 136). И после первой ночи, глядя на поникшую Лолиту, Гумберт чувствует себя так, «словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной» (с. 149). В доме, в котором Гумберт и Лолита живут в Бердслее, взгляд Гумберта останавливается на «паутиной заросшем оконце, в переплете которого один квадратик был из рубинового стекла, и эта кровоточащая рана среди других бесцветных клеток, а также ее несимметричное расположение… всегда меня глухо тревожили» (с. 205). В больнице в Эльфинстоне, принимая от Гумберта букет, Лолита замечает: «Какие жуткие траурные цветы» (с. 262). Позднее, разыскивая следы Лолиты, Гумберт просматривает переплетенные газеты в библиотеке — «переворачивал хрупкие страницы тома, черного, как гроб, и едва ли не крупнее самой Лолиты» (с. 283, курсив мой. — МЛ.). Наконец, трагической экспрессией наполнено, казалось бы, вполне обыденное движение — когда во время их последней встречи беременная Лолита прижимается к двери, чтобы пропустить Гумберта вовнутрь их убогого домика:
Прижавшись к расщепливающему мертвому дереву двери, Долли Скиллер попыталась, сколько могла, распластаться (причем даже приподнялась на цыпочки), чтобы дать мне пройти, и мгновение так стояла, распятая, глядя вниз, улыбаясь порогу, со впалыми щеками и округлыми скулами, с белыми, как разбавленное молоко, руками, вытянутыми по дереву.
(292, курсив[400] мой. — M.Л.)
Благодаря этим неброским, но настойчивым сигналам мотив разрушения и смерти приобретает в «Лолите» аллегорическое значение. Эффект саморазрушения текста и авторской личности в полной мере осознан и Гумбертом, и его невидимым творцом — Набоковым. «О, Лолита моя, все, что могу теперь, — это играть словами» (с. 33), — горестно восклицает Гумберт, но даже процесс письма не спасает от (само)разрушения. Да, творческая свобода подарена персонажу, но роман построен так, что, еще не начав читать «исповедь Светлокожего Вдовца», мы с самого начала уведомлены о том, что все главные персонажи романа — Гумберт, Лолита, Шарлотта, Куильти — мертвы. Как ни странно, осведомлен об этом и сам автор текста, Гумберт — ведь роман завершается его условием опубликовать «исповедь Светлокожего Вдовца» не только после смерти автора, но и после смерти Лолиты; Гумберт только не знает, что Лолита умрет всего через несколько месяцев после него. За пределами письма — смерть, а не видимое бессмертие повествователя, как, например, в «Даре» (ср. в финале: «для видений границы смертной тоже нет… и не кончается строка»), «Приглашении на казнь» или в «Bend Sinister».
