С другой стороны, у нас оставалось десять пони, хотя двое-трое из них были в плачевном состоянии; мы понимали, что можно и нужно получше кормить и пони, и собак. Что касается собак, то исправить положение было просто: им выдавали слишком маленькие порции. С лошадьми дело обстояло сложнее. В привезённом корме преобладали тюки прессованного фуража. Теоретически он представлял собой корм превосходного качества, приготовленный из зелёной, пшеничной соломы. Уж не знаю, была ли то на самом деле пшеница, но её питательные свойства не вызывали никаких сомнений. Пока мы кормили ею лошадей, они чахли прямо на глазах, так что в конце концов от них оставались кости да кожа. Бедные животные! На них жаль было смотреть.
В лице Отса мы имели человека, который успел кое-что позабыть из науки о лошадях, азы которой остальные ещё только начинали постигать. Отнюдь не его вина, что пони не хватало корма и что мы потеряли многих лучших из них. Отс с самого начала считал, что в поход по устройству складов надо взять самых слабых животных, вести их по Барьеру, сколько они выдержат, а затем забить и заложить мясо в склад. Теперь Отс взял десятерых выживших пони в свои умелые руки.
Некоторые из них были настоящие страшилища, особенно несчастный Джию, который, казалось, и шагу не в состоянии ступить, но, на удивление нам, доблестно проделал с уменьшенным грузом восемь ездок от лагеря Одной тонны — в общей сложности 238 миль. А вот Кристофер был человеконенавистником, какие редко встречаются среди лошадей. Запрячь его удавалось только предварительно повалив наземь; но и в лежачем положении он умудрялся лягнуть любого, кто приближался к нему без должных предосторожностей; сдвинуть его с места удавалось только совместными усилиями четырёх человек, но уж коли он пошёл, его не остановишь.
В южном походе, на протяжении 130 миль, Отс и трое его товарищей по палатке, ведших других пони, были вынуждены шагать весь день, не останавливаясь на отдых и еду.
Отс так тренировал и кормил лошадей, словно готовил их к скачкам «Дерби». Погонщики при малейшей возможности зимой и весной выводили своих подопечных из стойл. Хорошим свежим кормом им служили жмых и овёс; мы привезли небольшое количество того и другого и берегли для полюсного похода. Мы делали всё от нас зависящее, чтобы обеспечить лошадям уход и избавить их от неудобств. Ведь условия жизни в Антарктике слишком суровы для животных. Впоследствии мы были вправе утешать себя мыслью, что вплоть до ужасной пурги у самого подножия ледника, близ которого несчастные закончили своё земное существование, они ели досыта, спали достаточно и жили не хуже, а может и лучше, большинства лошадей у себя на родине. «Поздравляю вас, Титус», — сказал Уилсон, когда мы стояли уже в тени горы Хоп, а значит, пони выполнили свою задачу. «Благодарю вас», сказал Скотт.
Титул довольно хмыкнул.
С походом к полюсу были связаны серьёзные транспортные затруднения, но всё остальное позволяло надеяться на благополучный исход. Те участники экспедиции, которым предстояло участвовать в полюсном походе, три месяца отсутствовали на зимовке. Они приобрели огромный опыт, иногда достававшийся совсем недешёвой ценой. Сани, одежда, провиант для людей, снаряжение были выше всяких похвал, хотя по ходу дела предлагались и вносились кое-какие улучшения.
Правда, мы не добились главного — не смогли усовершенствовать снегоступы, сделать их удобными для лошадей.
Мы проделали важную работу. Благодаря ей в полюсном походе лошади и собаки могли идти налегке первые 130 географических миль и нагрузиться сполна только на складе Одной тонны. Преимущества такого распорядка, когда собаки лишь пройдя часть маршрута, стартуют с полной выкладкой, станут понятны, если вспомнить, что чем больше провианта увезёшь — тем больший путь обеспечен едой. В геологическом походе на западных берегах залива партия Тейлора провела важные геологические изыскания в Драй-Вэлли и на ледниках Феррара и Кетлица, составила точные карты, впервые здесь работал специалист по физической географии и гляциолог.
Люди Тейлора, как и все санные партии Скотта, вели систематические научные и метеорологические наблюдения.
Далее, на мысе Эванс более трёх месяцев работала научная станция, по тщательности и точности измерений не уступающая любой другой такой станции. Я надеюсь, что в дальнейшем будут опубликованы более подробные отчёты о. рядах наблюдений, подчас с помощью сложнейшей аппаратуры, которые все без исключения проводились не просто специалистами, а энтузиастами науки. Достаточно сказать, что те из нас, кто, возвратившись из похода, впервые увидели дом и его пристройки с полным оборудованием, были поражены; хотя, пожалуй, самое сильное впечатление на нас произвёл электрический прибор, с помощью которого повар, сам же его и изобретший, определял, поднялось ли тесто для его великолепного хлеба.
Мы были рады оказаться дома и от души наслаждались едой, возможностью помыться и прочим комфортом, но сам мыс Эванс не вызывал у нас никаких иллюзий. Он некрасив, как только может быть некрасив низко расположенный массив чёрной лавы, почти всегда заснеженный, по которому свободно проносится ветер с позёмкой. Мыс сложён кенитовой лавой{88}, весьма достопримечательной породой, мало где ещё встречающейся в мире. Но осмотрев один её кусок, вы уже знаете и об. остальных всё, что можно. В отличие от лежащего на 13 миль южнее полуострова Хат, большого, гористого, здесь нет возвышенностей и кратеров или таких достопримечательностей рельефа, как скала Касл. Непохож он и на мыс Ройдс, находящийся на шесть миль севернее, с его завалами и неповторимыми озёрами, где представлены почти все виды скудной местной флоры, способной произрастать на этих широтах. Особую прелесть мысу Ройдс придают пингвиньи «ясли», тогда как на мысе Эванс встречаются лишь поморники Маккормика, и то редко. Великий ледяной щит, в прошлом распространявшийся на всё море Росса до самого Эребуса, при отступлении не оставил на мысе Эванс наследия в виде гранита, долерита, порфира и песчаника, наподобие тех, что покрывают однообразную землю вокруг старого зимовья Шеклтона и придают ей живописность.
Мыс Эванс — это плоский лавовый поток, который тянется на 3000 футов от кромки ледников, приютившихся на склонах Эребуса. Он имеет форму почти правильного равностороннего треугольника, с основанием приблизительно в 3000 футов.
Основание, отделяющее мыс от склонов Эребуса и ледников, изборождённых трещинами и могучими ледопадами, представляет собой удлинённую возвышенность с углом наклона 30°, высотою от 100 до 150 футов. Из нашего дома, то есть с расстояния 400 ярдов, она выглядит как большая насыпь, за которой вздымается величественный вулкан Эребус, увенчанный султаном дыма и пара.
Средняя высота самого мыса не превышает 30 футов, кое-где он напоминает спину тощего борова с торчащими позвонками. Впадины между ними большей частью заполнены снегом и льдом, а в одном-двух местах снега скопилось столько, что образовались леднички, впрочем очень скоро бесславно иссякающие на своём пути вниз. Есть два озерка — Скьюа и Айленд. За домом возвышается единственный на весь мыс холмик, который мы назвали Уинд-Вейн{89}, так как на нём рас положены наши анемометры и некоторые другие метеорологические приборы. В ледничке, текущем по подветренному склону этой горушки, мы выбили две пещеры с устойчивой низкой температурой и прекрасной изоляцией. Одну использовали поэтому для магнитных наблюдений, а вторую в качестве холодильника для новозеландской баранины.
Северная сторона мыса, где мы поставили дом, полого спускается к галечному пляжу и через него соединяется с морем, точнее с Северной бухтой. Пляж был, мы это точно знали, ибо на него высаживались, но после этого даже в разгар лета нам ни разу не удалось его увидеть: зимние пурги одели его в ледяной панцирь толщиной в несколько футов.
Другая сторона мыса круто обрывается в море чёрными башнями ледяных утёсов, среди которых есть и гиганты и тридцатифутовые недоросли. Вершину треугольника составляет кенитовый же нарост, являющийся как бы самостоятельным мыском. В целом мыс Эванс мало подходящее место для прогулок в темноте — он усеян валунами всех размеров, изрезан бороздами, перегорожен сугробами слежавшегося обледенелого снега, и там ничего не стоит совершенно неожиданно для себя растянуться во всю длину на скользком голубом льду. Нетрудно себе представить, что на мысе Эванс, когда дует холодный ветер, не так уж удобно объезжать норовистых лошадей или мулов, но если нет прочного морского льда, то где же взять манеж получше.
Давайте выйдем из дому и встанем у двери. Кругом, кроме места сочленения мыса с горой, — море. Вы стоите спиной к Великому Ледяному Барьеру и полюсу и через устье залива Мак-Мёрдо и море Росса смотрите в направлении Новой Зеландии, от которой вас отделяют 2000 миль открытой воды, паковых льдов и айсбергов. Взгляните налево. Сейчас полдень, и, хотя солнце уже не показывается над горизонтом, оно ещё настолько близко, что отбрасывает мягкий жёлтый свет на Западные горы. Они образуют береговую линию залива на протяжении 30 миль, потом на севере исчезают из поля зрения, но отражаются в воздухе и чёрными островами плывут по лимонно-жёлтому небу. Прямо перед собой вы не видите ничего кроме открытого чёрного моря, а вдали высоко над линией горизонта разлит свет, который, как известно, означает, что под ним находится паковый лёд; это отблеск льда на небе. Но стоит вглядеться повнимательнее — и вы заметите в той стороне небольшую чёрную дымку, которая то появляется, то исчезает. Какое-то время вы недоумеваете, что бы это могло быть, но потом догадываетесь; перед вами отражение каких-то далёких гор или острова Бофорта, стоящего у устья залива Мак-Мёрдо и нагромождением льдин преграждающего вход в залив любым незваным пришельцам.
