Так вот, в летние месяцы мыс Прам — один из самых густонаселённых тюленьих яслей в заливе Мак-Мёрдо. Барьер, медленно надвигаясь на полуостров, сдавил припай в складки. Такие складки, естественно, перемежаются впадинами, летом в них собираются лужи морской воды, и здесь же тюлени устраивают себе лунки, рядом с которыми любят лежать и нежиться на солнышке; самцы дерутся между собой, самки производят на свет детёнышей, малыши же резвятся и гоняются за собственным хвостом, точь-в-точь как котята. Сейчас, когда морской лёд взломался, в этом укромном уголке, под зелёными и синими ледяными утёсами горы Крейтер, собиралось множество тюленей.
Для охоты на тюленя требуются большая палка, колющее оружие типа штыка, нож для свежевания туши, точило. Палка подходит любая, лишь бы подлиннее, чтобы ею можно было нанести тюленю сильный удар по носу: это его оглушает и он, к счастью для себя, теряет всякую чувствительность. Колющее оружие, или кинжал, обязательно с крестовидной рукояткой во избежание соскальзывания руки на лезвие, должно иметь не меньше 14 дюймов в длину (без рукоятки); им наносится удар тюленю в сердце. Разделочные ножи у нас были длиной один фут вместе с рукояткой, с лезвием длиной семь дюймов и шириной дюйм с четвертью; одни с острым концом, другие — с закруглённым, что лучше — не знаю. Рукоятки ножей должны быть деревянными — тогда не так мёрзнут руки.
Охота на тюленя и разделывание туши — занятие, конечно, отвратительное, но ведь без него не обойтись, так что наличие нужного инвентаря вполне гуманно, да к тому же сберегает время и силы. Прежде всего с тюленя сдирают шкуру вместе с ворванью; затем от остова отделяют мясо, внутренности выбрасывают, печень аккуратно вырезают. Мясо рубят на куски и кладут на снег — когда они замёрзнут, их собирают, как камни. При необходимости кости разрубают топором и скармливают собакам. Кроме внутренностей, ничто не пропадает.
Освещение было для нас жгучей проблемой в буквальном смысле этого слова. Я не знаю лампы лучше, чем воткнутый в жестянку из-под спичек, наполненную ворванью, фитиль, но каких только светильников, больших и маленьких, не предлагали их гордые изобретатели! Каждый такой светильник давал кое-какой свет, но не яркий. Были и более честолюбивые проекты, не связанные с ворванью. Наиболее опасный, пожалуй, принадлежал Отсу. Кто-то нашёл немного карбида, и Отс тут же предложил осветить хижину ацетиленовыми горелками. Я думаю, он единственный среди нас, кто взирал на приготовления к этому без откровенной нервозности. Спас положение тактичный Уилсон. Он на несколько дней углубился вместе с Отсом в изучение проекта ацетиленового освещения, после чего, без видимых на то оснований, тот был признан неосуществимым.
Это был успешный стратегический манёвр, которому могла бы позавидовать любая женщина.
Однажды утром Боуэрс, Уилсон, Аткинсон и я, находясь на горе Крейтер, увидели санную партию, которая шла со стороны Касла. Это могла быть только геологическая партия в составе Гриффита Тейлора, Райта, Дебенема и старшины Эванса, возвращающаяся с Западных гор. Они упорно отказывались признать в нас — четырёх закопчённых трубочистах — людей, которых они в последний раз видели на Ледниковом языке с палубы корабля. Я надеюсь, что историю их похода расскажет Дебенем.
Нам же она на много дней послужила темой для разговоров.
Геологи явились достойным пополнением нашей партии, и интеллектуальным, и численным — отныне нас стало шестнадцать.
Особенно выделялся в беседах Тейлор — его замечания, иногда резковатые, обычно поражали своей оригинальностью. Почти все мы с интересом прислушивались к разгоравшимся у ворваньевой печи дискуссиям, в которых он был заводилой. В них всегда активно участвовали и Скотт с Уилсоном, остальные же вступали, когда затрагивалась проблема из сферы их интересов, знаний и опыта. Но выступать с категорическими заявлениями было опасно, так как наш маленький коллектив насчитывал много специалистов и они с лёгкостью выявляли любые ошибки. К тому же, мало было на свете таких уголков, где бы не побывал хоть раз кто-нибудь из присутствующих. Позднее, когда наше общество осталось в урезанном составе, для разрешения споров постоянно приходилось прибегать к помощи справочников. Таким экспедициям, как наша, совершенно необходимо иметь для этой цели издания вроде «Тайм Атлас», хорошую энциклопедию и даже латинский словарь. Может быть, и биографический справочник «Кто есть кто».
В каких-то завалах мы раскопали несколько номеров «Контемпорэри Ривьюз», «Гёрлс оун Пейпер» и «Фэмили Геральд», все десятилетней давности! Во льду нашли намертво вмёрзший неполный экземпляр книги Стэнли Веймана «Моя жена Рота». Его осторожно разморозили, и он был прочитан всеми без исключения; книга произвела очень сильное впечатление, а отсутствие окончания придало ей особую прелесть.
«Кто за кока?» — этот вопрос раздавался ежедневно перед отходом ко сну, на него следовало откликнуться двоим добровольцам. Разжечь холодным зимним утром обычную угольную печь вовсе не просто, но куда труднее заставить гореть ворвань в хижине на мысе Хат, когда пальцы стынут от прикосновения к железу, а заледеневшая ворвань упорно не желает плавиться. К тому времени как лёд превращался в воду, разогревалась печь — в обратной пропорции к настроению дневального. Жареная тюленья печень и какао с неограниченным количеством галет с «Дисковери» являлись дежурными блюдами к завтраку, и, когда они были готовы, хижина оглашалась протяжным криком «По-о-дъём!»; спящие вылезали из мешков, протирая засорившиеся оленьим волосом глаза. Пожалуй, самый неудачный завтрак на моей совести: поджаривая галеты с сардинами (у нас имелась одна-единственная банка), я снял с огня заменявшую сковородку крышку, но сардины оставил на ней, и они подгорели. Кушанье получило название угольков.
1 апреля Боуэрс решил разыграть двоих из нас и положил в две миски сена, прикрыв его сверху кусочками тюленины. Но коварный замысел обернулся против его зачинщика: у Боуэрса не хватило еды, чтобы заменить испорченные порции, и, как я узнал много недель спустя, он тайком отдал первоапрельским дуракам свою, а сам остался несолоно хлебавши. Такие ничтожные события всех нас веселили и оставались в памяти навсегда, как яркие минуты экспедиционной жизни.
После завтрака — общая уборка. Подметали пол, хотя метла вряд ли заслуживала этого названия. Ночные шерстяные носки и меховые сапоги меняли на дневную обувь — финнеско, меховые носки с гетрами; дневальные готовились к ленчу: вносили лёд, который растапливали на воду; от общих запасов тюленины отделяли ледорубом замёрзший кусок красного тюленьего мяса или печени; втаскивали и сваливали перед очагом, всё равно как уголь, куски тюленьих шкур с ворванью дюйма в три толщиной на них. Постепенно все расходились и предавались своим занятиям по долгу службы или по наклонностям, кроме тех, кто отгребал снег, заваливший ночью дверь и окна.
К ленчу каждый приносил какую-нибудь интересную новость.
Райт обнаружил новую форму ледяных кристаллов; Скотт исследовал толщину льда около мыса — она составляет около пяти дюймов; Уилсон нашёл не известные ранее тюленьи лунки у мыса Армитедж, значит, можно надеяться, что впредь мы будем добывать пищу и топливо ближе от дома; Аткинсон убил императорского пингвина весом свыше 90 фунтов — такого ещё не знала наука; помощник зоолога при этом сообщении подумал обречённо, что хочешь не хочешь — придётся набивать чучело; Мирз отыскал на склоне горы Аррайвал прекрасное место, по которому удобно скатывать камни вниз; Дебенем придумал новую теорию возникновения Большого валуна — так мы прозвали гигантский камень, отличавшийся структурой от окружающих пород; у Боуэрса появилась идея возвращаться с полюса не по Барьеру, а через Плато; Отс же признавался, что не прочь бы съесть ещё одну лепёшку. Самым излюбленным развлечением было завязывание узлов. Попробуйте-ка завязать выбленочный узел одной рукой!
Вторая половина дня отличалась от первой лишь тем, что солнце начинало садиться за Западные горы. Осенние закаты в Антарктике красивы, как нигде, и именно осенью Уилсон делал наброски для многих акварелей, которые дописывал уже позднее, на зимовке. Чаще всего он рисовал на вершине холма Обсервейшн, стоя под скалами с подветренной стороны, на том самом месте, где почти два года спустя мы поставили крест в память о нём и погибших вместе с ним товарищах. В перчатках с обрезанными пальцами он быстро делал карандашом наброски очертаний гор и облаков и вписывал названия цветов.
Примерно через минуту пальцы окостеневали, работать становилось невозможно, он натягивал шерстяные варежки и меховые рукавицы и ждал, пока руки согреются. Карандаш и блокнот для зарисовок он носил в запачканной ворванью сумочке, крепившейся к поясу. В таком же блокноте, хранившемся в такой же сумочке из зелёного уиллесденского брезента и также на поясе, Скотт вёл дневник санных походов.
