Как я пишу, русским эмигрантам в Югославии, особенно в Сербии, пришлось значительно лучше, чем в других странах, отчасти потому, что сербы тоже православные, но главным образом – потому, что эмигранты повысили уровень преподавания не только в университетах, но и в школах, сыграли важную роль в создании белградских оперы и балета и т. д. В 1920 году король Александр I создал Государственную комиссию по делам русских беженцев, председателем которой в течение десяти с лишним лет был знаменитый сербский лингвист и русофил Александр Белич, очень много сделавший для русских беженцев. Возникновение в Югославии русских школ, гимназии, кадетских корпусов и женских институтов способствовало сохранению русской культуры в следующих поколениях[273]. Как и всюду, возник вопрос ассимиляции. Несмотря на доброе отношение к русским, в сербских газетах с возмущением писали, что те не учат языка. Многие русские относились к сербскому языку с пренебрежением, называли его испорченным русским. (Такое я слышала и от бабушки Леши.) Один из главных вопросов, связанных с ассимиляцией, относился к детям: в русские школы их отдавать или в местные? Арсения Билимовича отдали в русскую гимназию – отчасти потому, что в ней и программа, и учителя были лучше, чем в других: так считал его отец, преподававший там математику[274].
Сын известного профессора права Федора Тарановского, Кирилл, впрочем, окончил сербскую гимназию (а затем женился на сербке); он тоже стал известным ученым-стиховедом[275]. Одной из возможных причин отказа многих белых эмигрантов в 1920-е годы от ассимиляции был созданный ими миф о возвращении в Россию после грядущего «переворота». Избрание для детей ассимиляции оказалось вариантом более «реалистическим». Другой пример: механик Константин Воронец, писавший диссертацию под руководством Билимовича (в свою очередь учившегося у его отца в Киеве), послал своего сына Димитрия сначала в немецкую, а потом в сербскую школу.
Научная карьера дедушки Тони в Югославии сложилась вполне успешно. Он был одним из основателей Белградской школы механики, основал также Институт математики при Академии наук и первый сербский журнал на иностранном языке[276]; печатался за границей; его приглашали на международные конференции. В 1968 году в Лос-Анджелесе я познакомилась с видным советским механиком Львом Герасимовичем Лойцянским, в 1930-е годы создавшим в Ленинградском политехническом институте кафедру гидроаэродинамики. Он знал работы Билимовича и незадолго до нашей встречи познакомился с дедушкой Тоней в Белграде[277]. У нас со Львом Герасимовичем установились доверительные отношения: он даже рассказал мне о своем кратком пребывании в Белой армии, на что я ответила смешной историей участия дедушки Тони во «временном правительстве» Одессы[278].
Кроме книг и статей, Билимович писал учебники по математике и механике, по которым училось несколько поколений сербских студентов, а также популярные статьи в белградских газетах на темы своих разысканий. Что касается эмигрантской научной жизни – он активно участвовал в организации Русской академической группы и был одним из инициаторов создания Русского научного института в Белграде.
Дедушка Тоня неплохо зарабатывал; они с женой купили двухэтажный дом с большим садом в хорошем районе Белграда и вообще жили на широкую ногу. Эмигранты про них говорили: «Билимовичи богатые». Если бы не трагические судьбы сына и внука, я бы сказала, что эмиграция повернулась к дедушке Тоне добрым лицом[279]. Он умер в Белграде в 1971 году и был похоронен на Новом кладбище, на Аллее сербских академиков с соответствующими почестями. В 1974 году в той же могиле похоронили Елену Андреевну. Ей было девяносто шесть лет.
* * *
Трагической оказалась и судьба единственного сына младшей сестры Билимовичей, Марии Каминской, тоже родившейся в Житомире. В 1947 году Александр Каминский получил магистерскую степень по химии в Стэнфорде и в начале 1950-х годов работал в знаменитой Радиационной лаборатории в Беркли (Lawrence Berkeley Radiation Lab), где во время войны занимались разработкой атомной бомбы[280]. Олесь, как его называли дома, тоже был оригиналом, увлекался среди прочего поисками затонувших сокровищ и погиб в 1955 году из-за неисправности водолазного костюма. Ему было тридцать лет.
Мария Дмитриевна Билимович закончила в Киеве Высшие женские курсы по русскому языку и литературе и преподавала там в частной женской гимназии. Несмотря на политические установки своих братьев-монархистов, студенткой она влюбилась в революционера, который убил полицейского, и долго не могла его забыть. Через какое-то время бабушка Маня вышла замуж за своего троюродного брата, Вацлава Цезаревича Каминского. Тогда же к Польше отошла часть Волыни, где находились бывшие имения Пихно и Шульгина, и ее муж стал заведовать ими, а также сахарным заводом и вяльцевой мельницей, служившими Шульгиным источником дохода и в эмиграции. Во время войны Каминские с сыном бежали из Польши и через Индию и Тихий океан прибыли в Сан-Франциско. Почему они избрали такой необычный маршрут, мне неизвестно. Они же выписали всю мою семью из Европы в 1948 году.
Выйдя замуж за католика, бабушка Маня приняла католичество и, в отличие от своего старшего брата, моего деда, справедливо считала себя наполовину полячкой. В Сан-Франциско у Каминских была двойная жизнь: польская и русская (двойной она была потому, что большинство поляков не любило русских и наоборот). Она устроилась на работу в железнодорожную компанию (Southern Pacific), пережила сына с мужем и в 1986 году умерла в возрасте девяноста шести лет, как и бабушка Леша. Она пережила всех Билимовичей, кроме моей мамы, но в последние годы страдала от слабоумия и не всегда узнавала родных.
* * *
Когда мне было восемнадцать лет, я много думала о смерти. Размышляя о Билимовичах, я придумала «теорию», согласно которой по маминой линии рано умирали только мужчины, и таким образом защищала нас от устрашающей судьбы Арсения, Олеся и Андрея. У моего брата Миши нет своих детей; у меня родилась дочь, но у нее тоже своих детей нет, а сама она много болеет. Как это ни смешно звучит, хочется повторить за мамой: «Кровь выдохлась». Если в поколении старших Билимовичей характерных черт вырождения не наблюдалось, то об их сыновьях и внуке такого не скажешь.
Художница Елена Киселева, или Дочь и жена математиков
Елена Андреевна Киселева (1878–1974) родилась в Воронеже в семье математика Андрея Киселева, автора дореволюционных учебников по алгебре и геометрии для средних школ, по которым продолжали учиться в Советском Союзе вплоть до 1960-х годов[281]. Следуя по стопам отца, Киселева поступила на математическое отделение Бестужевских курсов, но, заболев тифом, ушла с него, а через некоторое время после выздоровления была принята в Императорскую академию художеств и окончила ее в 1907 году[282]. За свою дипломную картину «Троицын день» Киселева была награждена стажировкой в Париже, став первой художницей, получившей эту премию. Как «новая женщина» (так ее называла моя мать), Киселева одна ездила в Рим и Флоренцию.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
