— Мне не надо никакой машины, — сказала Анна Майя.
Пентти усмехнулся.
Лаура бросилась на шею к отцу, потом к нему на шею.
— Дедушка, дедушка, дедушка золотой.
Он почувствовал, как губы обожгли его щеку.
Так все и решилось.
Он встал и погладил щеку. Вот здесь она коснулась своими губами. И в понедельник явятся топоры... Дымник надо заткнуть. Хотя в конце концов все уйдет к воронам.
Он перемешал угли и закрыл дымник.
Не хочется идти на озеро подымать сети. Не хочется идти во двор и оттуда в дом. Повсюду гложет одна мысль: как ты выберешься из того, во что влип? На этот вопрос, видно, нет ответа.
Он не работает уже три недели. Безделье становится тягостным. Тоска берет от такой жизни. Когда сидишь на вынужденной пенсии, повсюду у тебя решетки — спереди, с боков, сзади. Он тосковал по своей прежней службе. Ему уже не нужна была самостоятельная работа. Он с удовольствием подчинился бы решениям дирекций и правлений, лишь бы только участвовать в проектировании. Но его лишили возможности быть даже маленьким робким человеком, возможности идти на постыдные компромиссы с собственной совестью. Ох, с каким удовольствием он пошел бы на них теперь! Он пошел бы на что угодно, только бы участвовать в привычной работе.
Такое скромное желание, а значит, и огорчения были бы не больше.
Надо куда-нибудь вырваться. Нельзя же вечно сидеть на банном крылечке.'
По спине пробежал озноб.
Отчего это знобит?
Он поднялся и направился к дому.
7
Ему казалось, что он не более свободен, чем человек, которого пригвоздили к стене.
Необходимо было найти работу. Ему нужна была маленькая дырочка, через которую можно вылезти на волю, обратно в свой прежний мир. Новый мир окружал и давил на него со всех сторон. Семья этого не замечала. Даже Кристина считала, что он поступил умно, уйдя с работы. Строения Пентти поднимались. Лес был вырублен. Кристина думала, что он рад свободе и возможности не ходить каждое утро на скучную, зарутиненную работу. Материальное положение только улучшилось. Благодаря предприятию Пентти.
А ему становилось все хуже. Всю осень и зиму он читал и участвовал в Пенттиных делах. Сколько мог. Но это было не его поприще. Это была промышленность, а ему на старости лет уже поздно становиться промышленником. Потом он начал искать работу. Сначала вместе с Хурскайненом и Няятялампи, затем один. Теперь близилась весна, предприятия Пентти скоро будут достроены и начнут заражать воды его озера, травить рыбу. А ведь это было хорошее место и от города недалеко.
Сначала он думал, что легко найдет работу. С таким-то опытом и с такой квалификацией. Хурскайнен думал так же, но Няятялампи смотрел на это с тревогой и пытался охладить его оптимизм.
Работу, значит. Сначала Няятялампи стал расспрашивать о планах Пентти. Потом заговорил о десятках возможностей, связанных с Пенттиными затеями. Но когда речь зашла о самостоятельной работе, Няятялампи сказал:
— Попробуем, но я думаю, что это будет не просто. Знаешь ли, Хейкки? Ты ведь один из таких искателей работы, которые зарекомендовали себя наихудшим образом. Финляндия — маленькая страна, и времена теперь не те, что тридцать лет назад. Да и повсюду теперь так. У тебя репутация человека, которого выгнали за то, что вопреки правлению он упорно хотел делать работу как можно лучше. Вот как. Но мы все-таки попробуем.
С тех пор они и пробуют.
Для нынешней эпохи он слишком стар.
И все-таки надо куда-то деться. Даже старый человек не может месяц за месяцем болтаться в четырех стенах.
Уже ранней весной он побывал у всех своих знакомых и у их знакомых. Теперь не осталось других возможностей, кроме объявлений в газетах.
Он сидел за письменным столом и сочинял объявления. Он уже забраковал множество вариантов. Первый вариант, наполовину скомканный, валялся на краю стола.
«Пожилой работоспособный инженер ищет самостоятельную работу по проектированию. Квалифицирован. Стаж более тридцати лет».
Стаж более тридцати лет. Еще подумают, что он Мафусаил инженерного дела. Такое объявление никого не заинтересует. Он выбросил его.
«Доктор техники, в возрасте 65 лет, компетентен...»
на этом оборвался второй вариант, потому что он вовремя спохватился — кому теперь нужна компетентность старого человека?
Он слишком старый человек на этом слишком современном поприще. Но как это обойти в газетном объявлении?
Может быть, так:
«Доктор техники ищет самостоятельную проектную работу. Ранее работал начальником отдела в крупном учреждении».
Но тогда они сразу узнают, кто он, и не откликнутся. У них не так много крупных учреждений.
Как скрыть возраст и опыт?
Никак. Он просматривал отдел «Требуется...». Там, правда, мелькали иногда должности инженера. Но речь шла об инженерах-практиках, а не об ученых-проектировщиках. Да и то всякий раз требовался перспективный специалист до сорока лет. Неужели он до такой степени неперспективен, что ни на что больше не годится? Но они не про это пишут и не этому придают значение. Они имеют в виду тот комок мяса величиной с кулак, который стучит в груди слева. Мол, до тех пор, пока он не утратил силы и колотится ровно, все в человеке хорошо. Неважно, если в голове ералаш, лишь бы пульс был нормальный. Тогда он — перспективный.
Но такой человек — не то что он.
«Старомодный человек в новомодном мире ищет любую инженерную работу».
Вот последний вариант. Так и придется действовать. Искать любую — хоть самую позорную — работу, лишь бы она была по его специальности. Впрочем, даже это уже не обязательно. Может быть, откликаться на каждое объявление, в котором ищут дипломированного инженера? Скоро он так и станет поступать, лишь бы избавиться от этой тяжести. На что только не пойдешь, чтобы найти лазейку в прежнюю жизнь. Нет ничего более одинокого, чем уволенный со службы за ненадобностью человек. В душе такого человека поднимается страх, как туман на озере.
Он выдвинул ящик стола и уставился на тюбик с таблетками.
Так он просидел уже несколько вечеров. Бессонными ночами, под храп Кристины ему не раз приходил в голову этот тюбик. Чем сильнее становилось чувство бесполезности, тем чаще вспоминался тюбик. Когда он прислушивался по ночам, как в нем поднимается страх, тюбик ни разу не исчезал из памяти. Несколько раз в полночь соблазн становился невыносим. Принять все разом, немного запить и спокойно лечь в постель. Ведь смерть — только тень, отбрасываемая твоим «я», говорят индийские мудрецы. Так оно и есть. «Я» исчезает и сливается со всем и всеми. А теперь это «я» стало ненужным; к тому же это старое, упрямое «я»... Нет, это было бы слишком просто. А этого он не терпел. Кроме того, это значило бы признать свое поражение.
Он встал, вытащил из-под стола портфель и положил в него книги, четыре потрепанных сочинения.
— Ты куда отправился?
Это Кристина.
— В библиотеку.
— Не забудь об обеде.
— Не забуду.
Он надел пиджак.
— А трость не возьмешь?
— Нет.
— Взял бы, раз подарили.
Когда он вышел на пенсию, коллеги подарили ему трость. Он ни разу ею не воспользовался.
— Не зарывайся опять в книгах. Не забудь об обеде. Кайса с Оскари придут.
— Не забуду, не забуду, — сказал он, закрывая дверь, и стал спускаться по лестнице.
В библиотеку?
Об этом он мечтал последние десять лет, думая о будущем. Библиотека и большой старый хлев. Сначала пришлось отказаться от хлева и шампиньонов. Но библиотека пока осталась. Сколько раз он, бывало, представлял себе, как станет с утра до ночи просиживать в библиотеке, когда у него появится время. Теперь есть время, но желания нет. Он так далеко отброшен в сторону, что даже мир книг напоминает ему ту прежнюю жизнь, в которой он раньше жил.
Он пришел в библиотеку и вернул книги: о Ренессансе, о Джироламо Савонароле, о флорентийской теократии и толстую диссертацию Швейцера об истории изучения жизни Христа.
Потом он прошел в читальный зал и стал перелистывать только что изданную в Милане очень красивую, в красном переплете «Историю искусств». Он смотрел на репродукции, но не видел их. Под репродукциями были подписи, он читал их, но не вникал в прочитанное. Он вспомнил, что снова пришло время менять зимнюю одежду на весеннюю куртку и шапку. На берегу уже смолили лодки, когда он шел в библиотеку.
На самом деле смолили, или это воспоминание прошлых лет?
Ну и пусть смолят. На даче все равно делать больше нечего, раз сосняк срубили.
Он закрыл «Историю искусств» и подтянул к себе верхнюю книгу из стопки, приготовленной для него библиотекарем.
