Обком его раз предупредил – никакого впечатления. Второй раз. Вызвали в «область», так принято было называть областные центры. Он на бюро строптивой речью разразился… С виду податливый, а упрется – не сдвинешь. «Арбатский заявил – надо менять. А у нас все против. Но руки выкрутить могут очень даже просто. Приезжай, «Комсомолка».
Частью я все это вычитал в письме, частью в Иркутске почерпнул из разговоров с Сашей Власовым (второй секретарь обкома, который был, я скоро понял, в оппозиции к первому именно потому, что был солидарен с Верещагиным – сколько можно спекулировать на энтузиазме молодежи). Люди сюда не на день, не на год приехали – жить.
В Братске я убедился, что в жизни – редкий случай – было все именно так, как в письме и рассказах Власова, который поехал на стройку вместе со мной. Проводить конференцию это называлось. Проводить ее он провел, но данные ему инструкции не выполнил.
Кстати, этот был тот самый Саша Власов, Александр Владимирович, который через три десятка лет, при Горбачеве, стал министром внутренних дел СССР, а потом – и председателем Совмина РСФСР, до тех пор пока не сменил его ельцинский Силаев. А тогда мы вместе с ним отлеживали бока в жестком плацкартном, который тащил нас из Иркутска в Братск. Потом следили, не вмешиваясь, чтобы волеизъявление молодых избирателей было не нарушено. И первыми пожали Верещагину руку, когда оказалось, что подавляющее большинство бюллетеней в тайном голосовании было за него. Варяга прокатили. По тогдашним меркам это было ЧП.
В общем сейчас все это писать – зубная боль: словно не вспоминаешь, а воспроизводишь какой-нибудь производственный роман той поры, – а тогда я был в большом воодушевлении. Тем более что и Арбатский подыграл – устроил Власову неимоверный скандал, когда узнал о результатах конференции. Мне только этого и надо было. Я так его и назвал в своей корреспонденции – «начальник обкома».
А Верещагин действительно показался мне тем самым идеалом, который по молодости лет надеялся найти. Много ли надо было? Прост, но с достоинством. С утра до ночи – на объектах: то на «дне», то «на лесах», то в общежитии или в «балках», а то стучит кулаком по столу в конторе какого-нибудь заскорузлого хозяйственника. В кабинете его не найдешь, а уж если он там – дым коромыслом. Кто на машинке стучит, кто по телефону надрывается, кто «молнию» выпускает…
Словом, полный антипод тем комсомольским бюрократам, вроде того же Арбатского или моих калужских знакомых.
Да и внешне – болотные сапоги, зеленая стеганая фуфайка и, главное, неизменная кепочка – клетчатая, с пуговкой посередине и крохотным лакированным козырьком.
Нос – утиный и глаза маленькие, но хитрые-хитрые. Хитрые, но добрые. Смотрит он на тебя этими глазами и видит насквозь. Сужу хотя бы по тому, как он прокатывался насчет моей страсти найти какого-нибудь чудо-богатыря для очерка. Подсунул мне, словно в насмешку, молодого дистрофика, к тому же еще начинающего поэта, которого по слабости здоровья в тайгу не пускали, к великому его негодованию, зато безбожно эксплуатировали в местной многотиражке. Передо мною, представителем «литературных кругов» из Москвы, он трепетал, но стихи свои читал победным, слегка с завыванием голосом. Явно подражал входившим тогда в моду Евтушенко, Рождественскому…
И вот волною бурной рокаСюда, в Сибирь, я занесен.Хотел уехать, не дождавшись срока,Но был размахом покорен.
Я таки написал о нем и о его любви в журнал «Молодая гвардия»:
Мерещится она мне в блеске солнца,В мерцанье звезд и при луне.И в каждом маленьком оконцеИзбушек разных в Падуне.
…В той своей кепочке с пуговкой Верещагин через пять лет после нашего знакомства объявился в Москве. Комсомольская служба его подошла-таки к концу. Возраст, ничего не поделаешь. Но начальник стройки Наймушин, сколько ни воевал с ним Верещагин, назначил его начальником большого управления, и он снова оказался в молодых – молодой, хотя за тридцать давненько уже перевалило, командир производства. В качестве такового его включили в одну из первых молодежных делегаций, которая отправлялась в Соединенные Штаты. По счастливому совпадению, одним из двух руководителей этой делегации оказался я.
Да, та же кепочка, и та же пуговка, и тот же хитроватый взгляд прищуренных глаз, но никаких уже курток и тем более болотных сапог. Черные в рубчик брюки, шерстяной клетчатый пиджак под твид и галстук-селедка с узлом чуть больше пуговки на малокозырке. В Братске Женя на правах хозяина слегка подтрунивал надо мной. В нашей поездке он сам нарывался на смешки. Я к тому времени уже успел побывать за границей – в народно-демократических Болгарии, Чехословакии и даже в капиталистической Австрии. А у него это первая вылазка за рубеж. И сразу в Соединенные Штаты. Словом, здесь он чувствовал себя не так уверенно, как на Падунских порогах, но виду не подавал. Из многочисленных рекомендаций, которым мы в избытке подвергались на многочисленных инструктажах, он, человек предельно конкретный, усвоил одно – свою страну в обиду не давать, а их прелестями не обольщаться: насквозь фальшивые.
В Штатах мы были гостями ИМКА – организации молодых христиан. Ее люди месяц возили нас по всей стране, из одного студенческого кампуса в другой. Вот где я впервые почувствовал, что в свои тридцать лет далеко уже не молод. Одно утешение – наши сопровождающие из ИМКА были еще старше нас. В частности, наша гидесса Анастасия Романофф, полная дама лет, наверное, за пятьдесят.
Судя по ее поведению, инструктажей она прошла не меньше нас. И на каждом шагу пыталась демонстрировать нам преимущества капиталистического образа жизни перед социалистическим, свободы перед несвободой и тому подобное…
Естественно, что главного оппонента она нашла в Верещагине. Поначалу от их столкновений летели искры, но по мере того, как мы все глубже забирались в плотные слои американского студенчества, углы сглаживались. Мы подтрунивали по поводу намеков Анастасии на ее высокое происхождение, Романофф же, а она неустанно прохаживалась по поводу нашего «неумения» пользоваться системой самообслуживания в университетских кафе. При подходе к кассовому аппарату, где расплачивалась за нас госпожа Романофф, на наших подносах оказывались такие груды продуктов питания, что у хозяев глаза на лоб лезли. Чаша терпения была переполнена в тот момент, когда Женя, ничтоже сумняшеся, как говорят, положил себе на завтрак целый ананас, экзотический тогда для нас фрукт, вместе со всей его чешуей и хвостом.
Карт-бланш заменили на талоны с указанными в них ограниченными суммами кредита.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
