— Скажите, ваш товарищ, тот, кто прибыл сюда прежде вас…
— Что — товарищ? — Феликс выделил последнее слово.
— Он должен был предупредить, что ожидает вас? Или, напротив, соблюдал конспирацию?
— Это имеет отношение к происходящему?
— Да. Полагаю, имеет.
Феликс колебался лишь мгновение.
— Второе. О нас он не сказал ни слова. Не должен был говорить, — поправился Феликс, — И, разумеется, он не должен был покидать гостиницу. Никаких водопадов, никаких ночевок в новом месте. Нет. Исключено.
— Раз исключено, есть основание предположить, что он и не покидал гостиницы.
— Но где же он?
— Там же, где и остальные. Пропал. Наверху мы все осмотрели. Осталось поискать внизу.
— Но и внизу мы все осмотрели тоже, — возразил Феликс.
— А подвалы? Должны же быть в доме подвалы?
Феликс кивнул.
— Подвалы. Разумеется. Я зайду к себе на минутку.
Действительно, через минуту он вышел из своей комнаты с пистолетом в руке — карманным «браунингом».
— Вам бы тоже вооружиться не мешает, — сказал он Арехину.
— Нечем. Разве что… — Он достал из кармана и показал Феликсу армейский нож, подаренный ему накануне матушкой, вернее, проданный за копейку. Матушка, видно, вспомнила его детскую мечту: двенадцать лезвий, о назначении большинства он только догадывался.
— Игрушка, — оценил Феликс. — Вы бы на кухне взяли что посолиднее.
— Вашего пистолета хватит с лихвой, — ответил Арехин.
Они спустились на первый этаж.
— Где же ход в подвал?
— Давайте начнем с кухни, — предложил Арехин.
— И поищем свечи.
Свечи нашлись за стойкой — ящичек, полный свеч, каждая завернута в отдельную бумажку. Культура.
И тут они услышали тихий, едва слышный призыв:
— Помогите! Помогите!
Голос был женский, но кто звал, Лотта или Надежда Константиновна, понять было трудно.
И шел голос со стороны чуланчика.
Феликс опередил Арехина, распахнул дверь. Никого. Но в дальней стене ход, ступени, уводящие в глубину. Ход в подвал.
— Помогите!
Как ни торопился Феликс, но свечу все-таки зажег. Зажег, подождал, пока язычок пламени устоялся, и лишь затем начал спускаться, со свечой в левой руке и пистолетом в правой.
Задним шел и Арехин. Налегке. Ни свечи, ни пистолета.
Дом располагался на скалистом основании, и ход, и весь подвал, каким бы он ни был, были вырублены в камне. Воздух сухой, это не равнинные подвалы, где подпирают почвенные воды.
Спустились они метра на четыре. Хорошо строят швейцарцы. Капитально.
Спуск привел в помещение, размерами повторяющее холл.
Пустой. Три двери, по одной в каждой стене. И — тишина. Призывы о помощи прекратились.
— Куда? — спросил Феликс. Не Арехина спросил, не себя, а — просто спросил.
Дверь, та, что слева, бесшумно приоткрылась. Чуть-чуть, на ладонь, но Феликсу хватило, чтобы принять решение. Он подошел к двери и распахнул ее.
Свеча погасла, но не от движения воздуха — ее выбил из руки Феликса Вальтер, мелькнувший в дверном проеме. Выбил и «браунинг» — пистолет упал к стене.
Темнота не была совершенной: от стен шел слабый свет, слабый настолько, что человек обыкновенного зрения его, пожалуй, и не заметил бы. Но Арехину хватало. Он видел, как Феликс, оправившись от неожиданности, схватился с Вальтером, видел и то, что шансов у Феликса не было никаких. Но главное — он видел «браунинг», отлетевший в угол.
Не мешкая, он подскочил к пистолету, поднял его и поспешил к дверному проему.
Вальтер уже повалил Феликса, не обращая внимания на попытки Феликса задушить его.
Арехин приставил пистолет к правому уху Вальтера и дважды выстрелил. Потом еще дважды, теперь уже в левое ухо.
Выстрелы его ослепили и оглушили. Но Вальтеру пришлось хуже.
Спустя минуту Феликс начал подниматься. Повернулся на живот, встал на четвереньки, постоял пару минут, потом медленно начал выпрямляться. Не стонал, терпел.
Встав во весь рост, зажег спичку, а от нее свечу, которую поднял с пола Арехин.
— Что это с ним? — спросил Феликс, дыша тяжело и прерывисто.
Вальтер ползал по полу, натыкаясь на стены. Кровавые дорожки отмечали его путь.
— Похоже, они живучие, — ответил Арехин.
— А — добить?
— Кобольда? Вряд ли. Да и патроны берегу. Ведь где-то неподалеку должна быть Лотта. Теперь я пойду первым, а вы за мною.
Феликс хотел было возразить, даже рот открыл, но потом закрыл. Видно было, что каждое движение дается ему с трудом.
Арехин вошел в новую дверь. Проход в двадцать коротких шагов — и новая камера. Размер прежний, только в стенах ниши. А в нишах — пропавшие литераторы. Они были спеленаты белесыми лентами. Не как мухи паутиной, но похоже.
— Сейчас, сейчас. — Арехин вернул пистолет Феликсу, а сам осторожно прикоснулся клеите.
Вопреки опасениям, она не была липкой. То есть прежде, видно, была, поскольку и к одежде, и к коже Надежды Константиновны приклеилась довольно прочно, но теперь ее можно было трогать без опаски.
Вот и ножик швейцарский пригодился: острое лезвие легко справлялось с лентой, и через пять минут Надежда Константиновна уже стояла сама.
Стояла и молчала. Ладно, это, пожалуй, и к лучшему. Ильича он освободил быстрее, а Льва Давидовича и вообще за минуту — пришла сноровка.
Те встали рядом с Надеждой Константиновной, тоже молча.
— Владимир Ильич! Лев Давидович! Надежда Константиновна! — взывал к ним Феликс, но напрасно.
— Они одурманены, — успокоил Феликса Арехин. — Пройдет.
— Вы уверены?
— Нет, — признался Арехин. — Я надеюсь. — Он подошел к следующей, четвертой нише.
В ней был человек, неизвестный Арехину. Мертвый человек. Мертвый основательно: видом своим он напоминал иссохшие мощи старцев Печерской Лавры.
— Это тот, кого вы искали? — спросил он Феликса.
Тот наклонился, поднеся свечу к самому лицу мертвеца.
— Да, он. Валентин. Но что с ним стало?
— Съели изнутри.
Арехин прошел вдоль стен. В камере обнаружились еще четыре ниши, и все они были заняты иссохшими телами.
— Нам лучше уйти поскорее, — сказал он.
— Одну минуту, — Феликс продолжал осматривать несчастного Валентина. — Вы не поможете мне?
— Что я должен сделать? — не удивился Арехин.
— У него на шее мешочек должен висеть, на ремешке. Вы его снимите, мешочек, пожалуйста. Или перережьте ремешок ножом.
Арехин так и поступил: перерезал ремешок и снял мешочек с тела. Мешочек небольшой, кожаный, а внутри, похоже, пара камешков размером с лесной орех каждый. И свернутые бумажки.
