Мне стыдно признаться, что не знаю, и я спрашиваю:
— А Виктор? Он тоже что-нибудь собирает?
— Он у нас мастер на все руки, ему некогда заниматься коллекциями, — нараспев отвечает Топорик, пытаясь сесть на перила балкона, но я со страху хватаю его за рукав.
— Не бойся, — смеется он. — Я отчаянный! Ты думаешь, раз я не умею плавать, так и ничего не могу? — Он очень даже ловко садится на перила, подогнув под себя левую ногу, но не отрывает от пола правую, чтобы не потерять равновесия.
— Так вот мастер на все руки? — говорю я недоверчиво. — А может твой Виктор… фотографировать?
Топорик усмехается и снова смотрит на меня с сожалением, как на дикаря.
— Витя все умеет делать. Он все знает.
— Все, все, все?
— Все. Он может работать даже напильником и рубанком! Знаешь, что такое инструмент? Слесарный? Столярный? Знаешь? Ну, хорошо, — снисходительно говорит Топорик. — У него в кубрике есть даже верстак и небольшие тиски. Знаешь, что такое верстак, тиски? Знаешь? Скажи пожалуйста! А я думал, что ты болван болваном… Он как-то своей бабушке сделал табуретку, и ее не отличить было от настоящей. Он может сделать ключ к французскому замку. Может починить керосинку, у него есть даже паяльник. Знаешь, из чего он его сделал? Из медного пятака. Ведь это надо догадаться! Правда, здорово?
— Правда, — говорю я.
— Потом еще, — продолжает Топорик, прыгая с перил, — Виктор может рисовать масляными красками и фотографировать. У него есть и небольшой самодельный фотоаппарат. Потом снимемся все вместе? Только ему надо купить пластинки и бумагу, а то он не такой уж богатый… Ви-и-тя-я-я! — вдруг кричит Топорик на весь двор.
Виктор тотчас же показывается в окне с куском хлеба в руке.
— Ты знаешь, какой забавный наш новенький! — кричит Топорик. — Он ни черта не знает!
— Больно уж много ты знаешь, — хмуро отвечает Виктор. — Что ты кричишь?
— Потом покажем ему город? А то пойдет он куда-нибудь — и потеряется. Покажем?
— Ладно. Дай чаю попить. — Виктор скрывается в окне.
— Сыграем пока в «чижика»? — предлагает мне Топорик.
Мы спускаемся во двор. Из-под топчана, на котором, накрывшись дерюгой, спит Федя, он достает палку и «чижика», и только мы начинаем играть, Топорик говорит:
— А давай играть в другую игру: кто бросит палку дальше.
Он проводит черту, становится за нее, размахивается и бросает палку. Потом бросаю я. Моя летит дальше. Мы повторяем игру. И снова моя палка летит дальше.
— Знаешь, это неинтересная игра, — говорит Топорик. — Давай лучше пробежим на одной ножке. Кто дальше.
Но и здесь я обгоняю его. Тогда он хватает валяющийся у сорного ящика железный обруч и начинает гонять его по двору.
Обруч так грохочет по камням, что вскоре наверху все выбегают на балкон, и на голову Топорика сыплются тысячи проклятий.
— Топорик! — кричат сверху. — Смотри, утопим когда-нибудь в подвале!
Но он не слышит ни угроз, ни уговоров. Просыпается Грубая Сила. Непонимающе оглядывается по сторонам. Потом встает, подходит к Топорику. Удивительно, что тот никуда не убегает от него, а, наоборот, даже сам покорно подставляет голову под «бамбушки». И Федя приходит в отчаяние, с мольбой обращается к соседям, стоящим на балконе второго этажа:
— Ну, что мне делать с этим вундеркиндом?
— Убей его! — кричат сверху.
Топорик срывается с места, бежит к воротам. За ним бегу я. От Грубой Силы всего можно ждать!
В воротах нас встречают Виктор и Лариса. Они пропускают меня и Топорика на улицу и перед самым носом Феди захлопывают калитку.
Мы бежим на Барятинскую, скрываемся в первой попавшейся подворотне. Нет, Грубая Сила не преследует нас. Тогда мы выходим из нашего убежища. Сперва шагаем взад и вперед по Барятинской, потом поворачиваем на Ольгинскую, оттуда — на Кривую, обходим сад со странным названием Парапет и оказываемся на Коммунистической.
— Ну, как тебе нравится Баку? — спрашивает Топорик.
— Ничего себе город, — говорю я. — Но Астрахань лучше.
Меня подводят к витрине ювелирного магазина Мирзоева, уставленной золотыми часами, бриллиантовыми кольцами, серебряной посудой и хрустальными вазами; потом — к фруктовому магазину Усейнова, от пола до потолка набитому всевозможными фруктами; чуть ли не насильно тащат к недавно открывшемуся гастрономическому магазину Шахназарова, от одного вида полок которого, полных сыра, колбасы, маринадов и консервов, у меня текут слюнки, и спрашивают: есть ли такие магазины в Астрахани?
— Нет, — признаюсь я, — таких нет. Но Астрахань все равно лучше Баку!
— А в Астрахани есть Девичья башня? — преграждает мне дорогу Виктор, зло сверкнув черными бусинками глаз, и откидывает назад свой выгоревший, почти белый чуб.
— Башни нет, но есть крепость.
— Крепость и у нас есть, и получше астраханской, — говорит Топорик.
Меня ведут к крепости. Посреди площади Молодежи мы останавливаемся напротив крепостных ворот, и я говорю:
— Подумаешь, тоже крепость! Вот в Астрахани крепость так крепость! Там внутри крепости есть и собор. Самый высокий в мире!
— А у нас в крепости есть мечеть! — говорит Лариса.
— А в Астрахани есть Волга, — говорю я.
— А в Баку — Каспийское море!
— А в Астрахани, кроме Волги, есть еще две большие реки — Кутум и Болда!..
— Ты сам балда! — размахивая руками, кричит Топорик, грудью налетая на меня.
Я хочу дать ему оплеуху, но Лариса и Виктор разнимают нас, и тогда я говорю:
— Хорошо. А кто вас спас от турок и англичан?
Они молчат. Потом Виктор говорит:
— Конечно, Красная Армия.
— А откуда она пришла?
— Из Астрахани.
— То-то что из Астрахани! — ликую я. — И все военные пароходы тоже пришли из Астрахани!
— Верно, — соглашается Виктор. — Только не пароходы, а корабли. У меня папа как раз служил в Одиннадцатой армии. Когда армия из Астрахани шла на Баку, он заезжал к нам в Георгиевск, мы тогда жили у бабушкиной сестры.
Обернувшись к Дому просвещения, Топорик примирительно говорит:
— А вот с того балкона всегда выступает Киров. Перед пионерами и комсомольцами. Ты знаешь, кто такой Киров?
Я смотрю на него с презрением, ухмыляюсь:
— Еще бы! Как-никак Киров наш, астраханец. Это ведь он привел к вам в Баку армию из Астрахани.
— Киров — астраханец? — негодует Сашко и снова хочет налететь на меня, но его останавливает Виктор.
— Ничего не поделаешь, Топорик, — говорит он, — это правда.
— Да какая… какая же это правда, когда я слыхал, что Киров родился в Баку?
