В то же время, пока я читаю записи, ворочаясь в своем замысловато устроенном, но тесном чемодане, упорядоченно длится школьное существование, обнимает плечи моей уязвимой Изабели.
Тыкая ручкой, Тошка старательно и неумело растолковывает решение геометрических задач, не надеясь на то, что моей умнице сколько-нибудь внятна их внутренняя сущность. Вскакивает в класс и за заднюю парту с размаху приземляется Надя. Это существо, предположительно лучшую подругу – если возможен только для одинокой души некоторый род прохладной и недоверчивой женской дружбы – наблюдал я вживую лишь однажды краем глаза, однако внимательно изучал фотографии прочие материалы, и многое знал из уст самой Хариты.
– Хаюшки, Риток, – брякает Надя, шумная, визгливая, считающая себя большой неформалкой и потому покрасившая прядь волос в бледно-сиреневый оттенок и надевшая несуразно огромные очки в слегка треугольной оправе. Надя фанатеет от серьезного аниме и независимой музыки. Еще, судя по фотографиям, Надя обожает выпячивать голую складку живота, полагая, что это ей идет – ничего общего с мгновенным истинно эротическим мельканием пупочка моей Грации, когда я учил ее подтягиваться на турнике, держа за бедра, и потом обходительно целовал щекотливый продолговатый пупочек. Надя предполагает, между прочим, что проказница моя встречается в рамках скромненьких объятий и поцелуйчиков с закрытым ртом со студентиком-первокурсником с какими-нибудь плохо выбритыми усиками, разумеется, хипстером.
– Ой, привет, Надюш, – ловкая Харита, минуя молчаливую толстую преграду, перекидывает ноги через парту и садится на нее около хлопотливой товарки.
– Че вчера свалила?
– А так, уныленько все. Ща у Тошки скатываю.
– Тош, а, Тош…
– Чего? – угрюмо оборачивается к Наде Тошка.
Обе покатываются со смеху и убегают игриво в коридор, оставляя преданного кавалера в некотором затруднительном, тяжелом недоумении.
Брат писал далее:
Есть, признаюсь себе, такая штука – зданиебоязнь. Здание – проект, чертеж, план, порядок каменной жизни. Здания гулкие и большие. Но самое страшное: когда здание не жилое, в нем сразу же поселится какая-нибудь инстанция, институция. Собой заразит. Она в стенах! Идешь по улице, и ты незнакомец всем, самому себе незнакомец, куда угодно сверни шаги – не упрекнут, не заметят. По улицам путешествуется, пусть льды скользко тают, пусть мокро и снег в крапинку. Но в здание заходишь – оно тебя уже сдерживает, замыкается, уже кто-то определенный – ты, в правилах с пропуском. Действуешь последовательно. Запоминать двери библиотеки – сначала правая, потом левая, назад наоборот. Остановиться у столика, пальто снять и сдать. Впрочем, тут тихо и одиноко с утра. Поистине монументальное молчание и безлюдье! – Завершала отрывок, без изменения почерка и пишущей ручки, что исключало приписку впоследствии, неуместная, казалось бы, фраза: Нина, Ниночка, Нина, не хочешь со мной поцеловаться?
Между тем, предположим, Риток и Надюша проводят последние минуты перед уроком в относительной вольности коридора. Они шепчутся, обмениваясь мелкими горошинками вранья. Тут с лестницы поднимается мой школьный субститут в глазах, по крайней мере, матери девочки, долговязый рыжий Федечка в футболке с пародийным принтом и с огромными гуашево-зелеными наушниками на кривой жилистой шее, с нахально засунутыми в карманы джинсов волосатыми ручками. Федечка этот себя считает профессиональным игроком в доту, знает кучу надерганной оттуда варварской терминологии и состоит в какой-то местной команде из нескольких юных раздолбаев, поглощающих пиво за низкопробной компьютерной сублимацией.
– Здорово, девочки! – бодро и наступательно объявляет Федечка. – Че вот, как лето?
– Здорово, Федечка-девочка, – гнусаво его Надя передразнивает.
– А че вы хэзэ вот унылые такие? – ломающимся голоском продолжает Федечка, приближаясь.
– Мы за компом все лето не сидели, вот и унылые, – подливает кислятины моя Харита.
– Слышь, а вот, Ритка, у тебя че за вот тролльные уши, – усмехается нахально Федечка и подмигивает. – Слышь, Ритка, а гоу со мной на свиданку, а?
– Пошел ты, Федечка, – морщится презрительно моя любовь.
– А че, Ритка, думаешь, у меня бабла мало? Мы с пацанами в этом году вот интернешнл затащим, по ляму долларов на рыло, ваще на школу забьем, на Мальдивы с тобой покатим, так что зря отказываешься.
Скромная моя Элоиза в ответ произносит удивительно приятные и здравые слова:
– Федя, дота твоя для бомжей, понял? Настоящая игра – это Ripple.
– Да это вот че за гавнецо консольное, – прихохатывает Федечка. – На пеке даже не вышло, мыльный шутерок типо олдскульный какой-то…
– Федечка, а может, у тебя просто до таких шутерков не дорос?
– Хы, не дорос вот. Ритка, ты че, не знаешь, не видела, у меня длинный!
– Вали отсюда, Федя, тренируйся больше, сынок, прежде чем к девушкам приставать, – ставит точку в разговоре Элоиза. – Пошли, Надюш. Не миллион тебе в рыло, а мой парень в рыло тебе даст.
Федечка вслед недовольно дразнится:
– Ритка-головастая, слышь, да нет у тебя никого! Этот вот, что ли, Тоха? Я твой парень. Откуда у тебя парень?
Даже не знаю, за что следовало бы оттаскать за ухо нахального паршивца: за то ли, что неравнодушен он к моей возлюбленной, либо за его возмутительные высказывания о вещах, в которых мальчишка ничего не смыслит и едва ли будет смыслить спустя годы.
Через полтора часа перебирался из здания городской библиотеки в здание нашей, вузовской, – повествовал далее брат. – Боковая, в стороне от центральных, прелестная пустынная улица совсем не расчищена. За изгородью в детском дворике огромные сугробы, а тут перескакивать только остается с льдинки на льдинку, с борозды снега на борозду, от глубоких луж и ручьев. Каша серого, селедочного, черного, а в ней единственную дорожку находишь. Здесь она, темная, неизвестная страсть природы! Каждый шаг приходится делать выбор: наступил не туда – провалился, ноги в воде, поэтому требуется скакать, перешагивать, нащупывать дорожку – один верный ход раз за разом, от тебя самого он зависит, никто его не подскажет. Чистая, незапятнанная свобода, альтернативность пути под понурыми, очень черными, нависшими деревьями, по бесконечному неисчислимому многограннику таяния. Самое замечательное, волнующее ощущение первой весны. Век бы так отыскивал путь и пробирался вперед.
– Тош, а, Тош, – после двадцати минут осточертевшей геометрии, в неожиданном приступе томности и меланхолии тычет ручкой в толстую спину Надя.
– Чего тебе? – бурчит тихо Тошка, которого вырвали из вцепившихся клещей горя.
– Тош, ну будь лапочкой, напиши мне стишочек, ты обещал вчера, пожалуйста, напиши. Хочешь, я тебя за это чмокну?
– Ты же Надежда, то есть полностью?
Юный сочинитель, с сердцем, переполненным страдания и ужаса, за остаток урока, решая параллельно задачу, вытаскивает из себя пять строф. Ему таким богатым и оригинальным кажется технический прием, когда в каждой строфе он рифмует имя «Надежда» с другим словом. Заимствует он из школьной программы наивнейшие случайные обороты вроде лошадиного словечка «Чу!». Творит Тошка, однако, не о безразличной Наде, чьи лукавые ледяные губы в щеку вряд ли сколько-нибудь утешат.
Слепя прохожих шарфом снежным,
Кружится на коньках метель —
Кружит веселая Надежда
По синей улице своей.
Грустит небрежно иль безбрежно
Ее любовник у окна —
К нему прелестная Надежда
То горяча, то холодна.
Но чу! Торопится Надежда
К нему, к нему, скорей, скорей,
Среди толпы обняться нежно
В букете дальних фонарей!
Он счастлив с нею безмятежно —
Ступив с изведанной земли
На хрупкий лед, они с Надеждой,
Как боги, воды перешли.
В весенней кружевной одежде,
Быстра, стремительно легка,
Его покинула Надежда
Под треск капелей ручейка.
Скатывание в последней строфе в совсем скудную и очевидную рифму. Тошка не знает, чем закончить – не пишется дальше стихотворение. Он оглядывается на недоступную и далекую жизнь, сидящую рядом, а та сладко дремлет на парте, ничего не делая и не слушая. Льстит он себе строкой про изведанную землю – никогда какому-то Тошке с моей Марго земных наслаждений не изведать, за это ручаюсь. Хочется ему задать вопрос про вчерашний день, про красочную открытку с добрыми котятами и стихотворением, что так и валяется на заднем сидении моего «Аккорда». Тошка не спросит. Он робко, словно невзначай касается своей ногой ее нестерпимо притягательного колена под партой. Колено отдергивается вмиг, через касание на долю секунды переливается столько равнодушного отвращения. Если бы Тошка знал, как я вчера касался губами каждой клеточки этих коленей с капельками речной воды, его бы дернуло меня придушить на месте.
