Имангельды дал мне выпить какой-то коричневый горчайший настой, намазал стянутый скобками шрам на лице и набухший кровоподтек на бедре черной, с красным отливом, смолою, сообщив, что наскреб это зелье в расщелинах скал, в горах.
— Спи! — сказал Имангельды, и я уснул, хотя все так же слышал плеск воды, шелест листвы и голос возящегося у жаровни и беседующего с самим собой Имангельды. Я увидел приближающееся лицо кивающего мне отца и увидел, что это мой отец. Мы шли с ним по набережной, на которую празднично выхлестывало море. Вероятно, это была Одесса, где мы отдыхали летом 1941 года и где я видел отца в последний раз. В первые же часы войны он уехал в Таллин, где стоял его эсминец. И я увидел во сне, как он удаляется, кивая мне головой. Потянуло гарью, клубы копоти скатывались под насыпь. Я увидел, как горит наш эшелон, вспомнил, что мы победили, заплакал и проснулся в слезах.
Страшно хотелось есть. Я сел на помосте. Солнце ушло из ущелья. Перед жаровней сидел задумавшись и трогал угли палкой Имангельды.
3
Вечером мы сидели на ковре в его доме и, подставляя ладонь, таскали из блюда сочащуюся соком баранину.
— Десять баран держу, — замедленно, веско говорил Имангельды. — Зачем нам баран нужен?.. Если помрет кто — помощь надо: веду баран. Или свадьба брата: веду баран.
Сидящий слева от меня председатель поссовета и сидящий справа от меня завмаг, оба вдвое старше Имангельды, из уважения к нему перестали есть и, выслушав, одобрительно покивали мне головами.
— Арал — богатство очень большой. Ондатра руками можно поймать. Еще что есть?.. Сазан есть, судак есть, сом, змееголовка, лещ... Вон сколько есть! — Имангельды посмотрел на меня. Царственно спокойно и строго было его смуглое молодое лицо. — Однако, Дарью (так он называл Амударью) шибко на полив разбирают: рис, хлопок, туда-сюда... Где ондатра ловили, где рыбка ловили, машины ездют. Море уходит на семь метров в год. Совсем пропал жизнь аральский.
— Пропал... Пропал... — покивали справа и слева.
— Однако, хорошо живем, — сказал Имангельды.
— Хорошо, однако... Хорошо, — покивали справа и слева.
— Раньше мы государство кормил. А теперь нас государство кормит. Самолетом мясо, рыбу привозит. Зачем так?.. Человек сам должен мало есть, а другим много давать. — Имангельды посмотрел на меня вопросительно.
— Так, так, — покивали его соплеменники.
— Ты зачем приехал? — спросил меня Имангельды. — Наша экспедиция журнал писать? — Он неодобрительно поцокал языком. — Люди хорошие, хорошо работают — зачем беспокоить?.. Давай думай, как Аральский море спасать!
Мы напряженно помолчали. Что я мог ему ответить? Что экология — не моя тема? Что этими делами, и с успехом, занимаются другие? Что мой конек — экстремальная ситуация?.. Но разве не об экстремальной ситуации и толковал он мне?!
— Ты большой человек, нет? — спросил Имангельды, так и не дождавшись от меня ответа. — Если большой, давай большой дело делай!.. Не трать время пустяк, зачем?.. Я тебя вылечил? — Он потянулся, достал квадратное зеркало и показал мне мое лицо, на котором еще утром сочащийся сукровицей, развороченный шрам превратился в беловатый, крепко спаянный шов, кое-где поблескивающий молодой кожей. — Теперь ты давай меня вылечи! — Он приложил к груди узкую смуглую ладонь. — За Арал сердце болит.
— Аральский море воды просит, — сказал председатель поссовета.
— Просит, просит, — покивал завмаг.
— Не только рыбка есть, — полагая, что не убедил меня, сказал Имангельды. — А баран? а сайгак? а кабан? а джейран?
— Самый знаменитый охотник, — глазами показав на Имангельды, сообщил, склонившись ко мне, председатель поссовета.
Имангельды благосклонно кивнул.
— Лучший охотник за месяц шесть лис может ловить. А я столько, лис поймаю за день.
— Так, так, — покивали мне сотрапезники.
— Прошлый сезон — с пятнадцатого октября до десятого февраля — сто пятьдесят лис сдал.
— Богатый был, — сказал мне завмаг.
— Теперь совсем бедный стал, — кивнул председатель. — Сад спасает. Тачкой пыль возит. Кому нужен сад?
— Человек посадил. Как можно, чтоб пропало?— помедлив, спросил Имангельды.
Гости вежливо помолчали, но в их молчании явно читалось: «А как можно изо дня в день заниматься делом, которое никому не нужно и за которое никто не платит?!» Но такого вопроса, чувствовалось, они не смеют задать Имангельды.
Старуха подала кувшин, мы ополоснули пальцы, и, выходя первым, я споткнулся и, уже падая, успел перепрыгнуть через тело молодой женщины, лежащей в темноте у входа в дом. Имангельды и за ним те двое молча переступили через лежащую. Она была в светлом платье, лицо ее спрятано было в пыли. Председатель поссовета толкнул меня локтем, чтобы я помалкивал: это была жена Имангельды. Он уже живописал мне, как Имангельды гнал ее бичом из поселка. Не простил ей сына, которого она не сумела спасти. А было так: утром мальчик стал одеваться, и забравшийся в сапожок скорпион ударил его. Но разве ж жена охотника не знала, что надо мгновенно схватить скорпиона и втереть его зеленоватую массу в ранку, в место укуса? Как же не знать ей было, когда Имангельды этот страшноватый, но целительный опыт проделывал постоянно, собираясь спускаться с чинка в заросшие кустами расщелины, кишащие.скорпионами. Он сажал на ладонь скорпиона и, дождавшись, когда тот трижды стукнет, втирал скорпионье тело в ранку. Поломает, покорежит судорогой — и, пожалуйста, ты защищен. А жена, побоявшись взять в руки ядовитую тварь, побежала с сыном из дальней юрты: не донесла... Вернувшийся с охоты Имангельды выгнал жену в пустыню. Она ушла неизвестно куда и вот через месяц возникла лежащей у порога в пыли. И охотник молча через нее перешагнул...
Не знаю, что мог видеть в такой тьме Имангельды, но, сжав мой локоть, он уверенно вел меня между налепившимися к центральной улице поселка самодеятельными домами. Стуча сапогами, легко шли за ним двое других.
Ничуть не изменив тона, Имангельды продолжал рассказывать мне об охоте, и, в частности, о том, как охотится он на волков. Я узнал, что капкан цепью крепится к якорю, который и волочится за попавшимся зверем, не давая ему убежать. Причем жестко крепить якорь нельзя, а то волк отгрызет себе ногу. И вот, подкатив на мотоцикле, Имангельды идет на волка: в левой руке халат, в правой палка. Волк, имея некоторую свободу действий, бросается на охотника. И Имангельды, сунув ему левую, обмотанную халатом, руку в пасть, правой бьет его палкой по носу, чтобы «шкура драгоценный был». Я попросил его, и Имангельды благосклонно согласился взять меня на охоту.
— Смелый человек! Хорошо! — сказал он. — Немножко уметь надо, но ничего. Если она на тебя бросится, я ее застрелю.
— Кто «она»?
— Волк.
Меня слегка передернуло. Честно говоря, я полагал, что буду участвовать в схватке с волком как наблюдатель.
Трезвый человек — рука твердый, — одобрительно сказал в темноте Имангельды. — А пьяница нельзя. Смерть!
Я понял причину уважительно-сдержанного отношения к нему окружающих. Имангельды был воинствующим носителем пугающе высокой, так сказать, идеальной нравственности. Расположение такого человека мне, разумеется, льстило. Но его незаслуженное мною одобрение внезапно напомнило мне, что в пустом доме меня ожидает Ольга. Взволновалось и замутилось в душе. Нет, так дальше не могло продолжаться. Я просто обязан был внести определенность в отношения с Ольгой. Разорвать это вновь образовавшееся силовое поле. Поговорить как со взрослой женщиной. Твердо отмежеваться. Я спросил Имангельды, где можно достать вина. Имангельды несколько шагов прошел молча, затем весьма недружелюбно развернул меня в обратную сторону, гортанно сказал что-то шедшим за ним. Те тоже повернули и пошли впереди. Чиркнула спичка, завмаг отомкнул замок, я оказался перед штабелем ящиков, из ячеек которых торчали с налипшими на них опилками бутылки какого-то жуткого портвейна. «A-а, ладно!» Я две штуки вынул и расплатился. За мной с величественным презрением наблюдал прислонившийся к косяку Имангельды.
Он снова крепко взял меня за локоть, и мы двинулись в толще тьмы.
— Пьяница хуже собаки, —сказал он, длительно помолчав.
— Это верно.
Чувствовалось, что он думает.
— Я на мотоцикле три года езжу. Пьяница за один день бы его разбил, — сказал он с вопросительной интонацией.
Я согласился.
— Это точно.
Имангельды обрадовался, дружелюбно выхватил у меня бутылку, и из тьмы тотчас раздался хрусткий сырой шлепок.
— Эй, эй! — вскричал я, спасая вторую.
Я ему чем-то понравился, и он уже чувствовал за меня ответственность.
— Товарища хочешь угостить, может быть? — спросил он с наивной надеждой.
Мне даже стало как-то зябко от этой заботливости.
— Ну да! Товарища.
— Плохо. Но ничего, — обрадовался Имангельды. Он ослабил пальцы, стиснувшие мой локоть.
— Женщину.
— Э-э-э! — сказал Имангельды — Плохо. Зачем поить будешь? Жена есть?
