Я плюнул и на неверных ногах пошел к буровой.
— Ты зря сердишься, — тупо ставя свои короткие тяжелые ноги, с трудом догнал меня Иван. — Курулин для меня как отец... Я себя-то никогда не давал в обиду. А — отца?.. Даты сам подумай, Алексей Владимирович. Да ты что!
— Я приехал вовсе не для того, чтобы делать Курулину неприятности! — сказал я резко.
— Верю! — Иван покряхтел и сжал мой локоть. — Ты, конечно, хочешь, как лучше. А получается, как хуже. Вот ведь в чем беда. Может, и не твоя тут вина, а все же лучше от тебя подальше. В затоне мы как старались?! А ты приехал и все развалил... А тут? Стране нужна нефть — мы ищем нефть! Мы молотим без простоев, и нам, пожалуйста, все: и деньги, и уважение. И нами довольны, и нам хорошо. И вдруг ты приезжаешь... Чем это снова кончится? Нам это надо?.. Нет.
Я остановился и выдернул свой локоть из железных пальцев Ивана.
— Я здесь в командировке, на работе. Тебе это ясно?!
— Мне это ясно, — сказал Иван. — Я это дело обдумал. Тебе написать надо? Так что ты о нас напишешь?! Это же слова только: «Эксперимент, эксперимент!» А на деле: пустые метры даем! Я тебе по секрету скажу: обмишурились наши ученые. Есть только то, что есть, — обычная нефть! А здесь ее нет. И все! — Иван положил мне на плечо тяжелую руку. — Я составил тебе программу — похвалишь меня потом!.. Значит, так: я организую тебе рыбалку, Имангельды организует тебе охоту. Затем главное: сажаю тебя в самолет, и ты летишь к моему другу Станиславу. Он начальник аварийно-спасательного отряда, глушит фонтаны, и там ты получаешь то, что тебе и надо, — нефть! Причем в самом живописном исполнении. У читателей потом встанут волосы дыбом!.. Ты видел, как фонтан выбрасывает буровую? Ревет — за километр говорить невозможно. Из ракетницы подпалят его — столб огня дыру прожигает в небе! И это же не просто тебе катастрофа. Это — ткнулись в месторождение! Народу богатство добыли! Со всех сторон — для тебя!.. Ну как? Ничего я придумал? — Иван дружески пожал мне локоть. — Я же тоже хочу, чтобы было у тебя все хорошо... А у нас что? Пустые метры!
На сияющем новом мотоцикле с коляской подъехал и развернулся Дима Французов. Аккуратно и как-то любовно подстриженный, в модных туфлях, в джинсах с медными пластинами и наклейками, в свежевыглаженной рубашке с карманчиками и погончиками, он заметно выделялся среди, будем откровенны, слишком уж опростившихся на лоне природы буровиков. Сандалеты на босу ногу, в любое время одни и те же замызганные штанцы, расстегнутая, распущенная, чтоб продувало потное тело, рубаха; разъевшиеся, медлительно-расторопные, как медведи, — весьма выделялся среди них своей фигурой танцора изящный, скромный, скорбноликий Французов.
— Разоделся, как парикмахер! — шевельнул бровью Иван. — И знаешь, с чего?.. Влюбился!.. Но самый смех — в кого! Сто рублей даю — отгадаешь!
— Неужто в начальника экспедиции?!
Иван сплюнул.
— Шутник ты, я посмотрю. — Он помедлил, решая, стою ли я столь деликатного разговора, еще сплюнул и сказал: — В дочку Курулина. Ты сам подумай: вот он, а вот она!
Я почувствовал, что поймался. Усилием сдвинул себя с места, деревянно дошел и сел в коляску мотоцикла. Да что это в самом деле?! Кто она для меня, эта Ольга?... Дочь моего товарища... И все?.. И все!
Как-то машинально я принюхался к сидящему рядом со мною Французову. От него свеже несло каким-то нестерпимым перегнойно-душистым одеколоном. «Да что это с вами, Алексей Владимирович?!» Я выпрямился в коляске и, не глядя на Французова, приказал:
— Поехали!
— Не опрокинь Алексея Владимировича! А то, смотри, уши оборву, — топорно улыбнулся Иван. Подтолкнул дернувшийся мотоцикл, но тут же остановил его, схватив за багажник. Склонился ко мне: — Так я не понял: ты меня понял?
— Я тебя понял.
— А рыбу я тебе прямо в Москву пришлю! — Одной рукой удерживая рокочущий мотоцикл, другой он указал мне на раскачивающихся на веревке рыб. — Приятелей угостишь: пусть уважают!.. Цимес! Солнцем пахнет... Ладно, пошел!
Он подтолкнул рванувшийся мотоцикл, и мимо грохочущей дизелями буровой мы вынеслись в половодье пустыни.
6
Из поездки на северные буровые вернулись обитающие в одной комнате со мною «министры» — так называла уборщица трех пожилых экспертов из республиканского министерства. Посмеиваясь, потирая руки, подмигивая: «Мы на него надеялись, создали ему все условия, в культбудке на буровой ночь промаялись, а он и сам, вслед за нами, на буровую удрал... Как же так, Алексей Владимирович?! Производите впечатление серьезного человека, а на деле?.. Один на один с дамой, целый дом в его распоряжении... Что теперь она обо всех нас подумает?! — Дмитрий Миронович, старший из «министров», встопорщил мочалу бесцветных бровей и развел полными короткими ручками. — Как мы выглядим в ее глазах?!»
Павел Евгеньевич и Семен Григорьевич были и повыше ростом и поволосатее. Но все трое они сливались для меня как бы в одно лицо. В нечто домашнее, добродушное, лысоватое, то и дело весело, предвкушающе потирающее руки. Они были переполнены слепой радостью жизни. Они, все трое, уже прошли свой страдный путь по буровым, по топям, по комарью — от мастеров до главных инженеров трестов. И теперь, на грани (а может быть, уже и за гранью) пенсионного возраста были собраны в министерстве как экспертная («пожарная» на их жаргоне) команда, вылетающая на место, чтобы поставить высококвалифицированный диагноз, дать высококвалифицированный совет. Речь их была легка, тонка и слегка легкомысленна. Как будто все трое уже сказали все твердое, резкое, грубое, что им следовало сказать на их веку. И теперь наслаждались речью как искусством, переосмысляя привычное, рассматривая предмет с неожиданной стороны. Так, себя они уподобили крупному банковскому вкладу, с которого стране идут проценты, реальная сумма которых, по их прикидке, уже составила около трехсот миллионов рублей. То есть их совокупный опыт дал государству нефти на эту сумму. И я подумал, что у них есть основание вести себя легкомысленно. Хотел бы я иметь такую солнечную, плодотворно-веселую старость.
Я сидел на табуретке, а они втроем привычно и споро готовили корейское кушанье «хе».
— Когда с вашей жизни, Алексей Владимирович, пойдет большой процент, — дав понаслаждаться свободным разговором Дмитрию Мироновичу, сказал Павел Евгеньевич. Он поднял глаза от блюда и посмотрел на меня поверх очков, — и вы сочтете, что пришла пора готовить кушанье «хе», приступайте к делу следующим образом. Приезжайте на Аральское море и, дождавшись сентября, ловите сонного золотого сазана. Изловив его, отделите от него спинку, разделите ее мякоть на волокна... — Павел Евгеньевич, надрав целое блюдо белых нежных волокон, обрызгал их из бутылки. — Полейте все это уксусом, — сказал он, комментируя свои действия. — Переложите чесноком, заправьте помидорами...
— Алексей Владимирович уже и так... как это? — распрямившись, выпучился на меня занимательнейший Семен Григорьевич. — Ха-ха!.. известен. — Лицо у Семена Григорьевича было, как печеная картошка, — в хаотических вялых морщинах. Он сбросил эти морщины к губам и заложил широкую, какую-то площадную улыбку. В нем пропадал первоклассный клоун. — Мы ваши произведения, как выяснилось, читали. — При слове «произведения» он надел на лицо маску огромной печали, затем брызнул морщинами. — Так что уже и сегодня, я полагаю, он может ловить... как это? — Он растерянно порыскал глазами и взглянул на меня оторопело. — Ха-ха!.. сазана. — Он посмотрел на меня вопросительно, примерил маску безудержного смеха, затем маску углубленной серьезности, затем маску легкой грусти. Остановился на этой, склонился и грустно стал резать хлеб.
— Ну вот. Прошу! — сказал Дмитрий Миронович, игнорируя гримасы Семена Григорьевича и доставая из холодильника запотевшую бутылку водки.
В глубоком блюде, замешанное на мелко нарубленном чесноке, присыпанное луком, окаймленное по краю дольками мясистых помидоров, возвышалось грудкой белых, свежих, еще пахнущих морем спинок, тающее на языке, как бы обдающее тебя изнутри холодком и свежестью «министерское» кушанье «хе».
— Как оцениваете, Алексей Владимирович? — Дмитрий Миронович встопорщил брови, свисающие, как пучки морской травы.
— Божественно, Дмитрий Миронович! Вкус прямо-таки какой-то праздничный. Холодком обдает и еще, знаете ли...
— «Холодком обдает»... — сказал Дмитрий Миронович, озабоченно оглядывая своих сподвижников. Все трое они как-то нехотя потускнели, усилием согнали с лиц лучезарность и благодушие. Причем Дмитрий Миронович выявился как твердокаменный, Павел Евгеньевич как язвительный, а Семен Григорьевич как грустный человек. — Я об экспедиции спрашиваю! — Дмитрий Миронович смотрел на меня, не мигая. — Говорят, вы уже и на буровой поработали... В робе!.. Трубы толкали... Зачем?
— Я полагаю, что в силу необходимости, — помолчав, ответил я и отодвинул от себя это самое «хе».
