На первом этаже — огромный полутемный зал. Карниз массивного камина поддерживают безрукие жестокие кариатиды. Широкая, скрипучая деревянная лестница, покрытая ковром, ведет на галерею. Отсюда можно попасть во все господские комнаты. Там и размещались господа офицеры. Узкая, вымощенная белым кафелем задняя лестница поднимается на верхний этаж, в комнаты прислуги. Там спали техники и унтер-офицеры. Обслуживающий персонал дома ютился в подвале и на чердаке.
Стены комнат увешаны картинами, и не копиями, а оригиналами. Безвкусное смешение самых разных стилей! Здесь и море, и облака, и группы мужчин в мундирах эпохи расцвета Антона фон Вернера, в начищенных до блеска сапогах с отворотами. Как художнику, мне поначалу стало дурно. Я достал краски и замазал наихудшие работы.
Громоздкая мебель, имитация под чиппендэйл была ободрана и затянута ветхими гобеленовыми чехлами. И тут же рядом — канцелярская мебель, жалкий вид которой красноречиво напоминал, что здесь в течение четырех лет хозяйничало гестапо.
Книги — полный шкаф детективных романов, и больше ничего! Старое коричневое пианино, ящик разорванных нот и пять немецких сборников студенческих песен.
На площадке между этажами, видимо, для воодушевления поднимающегося по лестнице астматика — голова генерального директора стального треста, отлитая из бронзы, в натуральную величину.
Кто-то накрасил губы суровому промышленному магнату (то ли какой-нибудь гестаповец, то ли кто из освободителей — это уж неизвестно!).
Люстра из кованого железа величиной с колесо автомашины круглые сутки разливала по залу мрачный свет.
Это был дом № 16 по улице Брассер.
Я застал там довольно разношерстную публику.
Полковник Макдугал, мужчина лет шестидесяти со здоровым цветом лица, по профессии адвокат из штата Новая Англия, был некогда даже губернатором этого штата. В свое время его наградили медалью за участие в Первой мировой войне. Держался он с достоинством и всегда был жизнерадостен, так что я легко представил его себе в большом дворце в окружении дам его авторитетных избирателей.
Парадная комната рядом с комнатой полковника раньше, видимо, принадлежала хозяйке дома. Теперь ее занимал Патрик Шонесси. Ему очень понравилась кровать с балдахином. Вскоре он достал себе и турецкий халат. Его шелковые пижамы, в которых он довольно часто появлялся в зале, вначале привлекали всеобщее внимание.
Капитан Дрюз, худой тридцатилетний мужчина с редкими волосами, бледными губами и вечно слащавой улыбкой, был уроженцем штата Индиана. На его петличках красовалась эмблема ВВС, однако он всячески избегал летать на самолете, так как его быстро укачивало. На его письменном столе стояли фотографии трех скучных девочек — бесцветных блондинок и такой же скучной женщины — бесцветной блондинки.
Сильвио Бернштейн, на рукаве которого были такие же сержантские нашивки, как и у меня, родился не в Америке, а в Майнце. По профессии он был режиссером театра и актером. Свои юношеские годы Сильвио провел в Висбадене, учился в Мюнхене, а затем работал в нескольких небольших немецких театрах. Он страдал близорукостью и астмой, что не мешало ему иметь вспыльчивый характер и быть веселым рассказчиком. Его личная жизнь была довольно сложной: жена и единственный сын жили в Бостоне, его возлюбленная из США принадлежала к высшему вашингтонскому кругу, а его здешняя любовница имела собственную виллу, расположенную напротив нашей.
Курт Едике до войны жил в Кельне, где считался специалистом по швейным изделиям. Он ничего не смыслил в мировой политике, совершенно не разбирался ни в литературе, ни в искусстве и, конечно, не имел никакого опыта пропагандистской работы. Это был человек, абсолютно лишенный фантазии, говорил на диалекте, и запас его слов наверняка не превышал пятисот.
Вальтер Шель приехал в Соединенные Штаты Америки еще ребенком. Он был уроженцем Гессена и всячески старался скрыть свое происхождение, хотя по-немецки говорил не ахти как хорошо. Свое воинское звание он тоже скрывал: лишь позже я узнал, что он капрал. Шель был настоящим агентом УСС, а не взятым напрокат работником, как Сильвио, Курт или я.
В задней комнате, изолированной от всех нас, жили два британских унтер-офицера. Один из них был из Пирны, другой — из Дрездена. В их узкой и длинной комнате стоял громадный радиоприемник «Монитор» с доброй сотней разных ручек и шкал, с аккумулятором на задней стенке. Этих англосаксов мы иначе не величали, как «мониторами». Они были единственными членами нашего коллектива, задача которых с самого начала казалась нам ясной.
С Алессандро Блюмом, служащим израильской религиозной общины в Триесте, я был знаком по учебному лагерю в Северной Каролине. Еще там он проявил свой единственный интерес — интерес к кухне (разумеется, к пище, а не к искусству поваров). Ел он с большим аппетитом и в большом количестве. В нашей вилле Блюм исполнял обязанности дворецкого. Меня поселили с ним в одной комнате, и я об этом никогда не жалел: комната наша всегда была хорошо натоплена, а шкаф ломился от съестных припасов.
В кухне всеми делами заворачивала мадам Бишет. Шонесси раздобыл ее в Эперноне во время наступления. Это была дама весом около полутора центнеров, зато обеды она готовила превосходные. Шонесси просто-напросто реквизировал ее, как вещь. Мадам Бишет поневоле пришлось бросить семью на произвол судьбы, так как майору пришлись по вкусу ее бифштексы.
Помощниками на кухне работали два югослава — освобожденные военнопленные. Для краткости мы звали их югослав первый и югослав второй, так как настоящих их имен никто не знал.
Наконец, был у нас Жерар, молодой люксембургский полицейский, которого к нам приставило городское самоуправление в качестве охранника и посыльного. Он был участником движения Сопротивления, а после освобождения Люксембурга стал полицейским. До войны Жерар вместе с женой работал на текстильной фабрике. У них было двое детей, и жили они в крошечном домике на окраине города.
Мой переезд на виллу был похож на возвращение в гражданскую жизнь. Мы были полностью оторваны от своих частей, не несли караульной службы, не ходили в наряд на кухню, не было у нас ни вечерних поверок, ни утренних осмотров. Так как вилла служила нам одновременно и жилым и рабочим помещением, то очень скоро мы стали расхаживать по ней в домашних туфлях, в шерстяных куртках и свитерах и даже немного сбавили грубый солдатский тон, по крайней мере за обеденным столом. Мадам Бишет была выше всяких похвал. Более того, когда она почувствовала, что мы по достоинству оценили ее кулинарное искусство, то стала более требовательной. Алессандро, который обычно делал закупки для кухни, старался изо всех сил. Он был просто неподражаем. Раз в неделю он отбирал у нас сигареты, мыло, зубную пасту и продукты, которые бесперебойно и в достаточном количестве мы получали, садился в джип и отправлялся в ближайшие деревни.
Вечером Блюм возвращался и привозил такие вещи, которые для наших солдатских желудков, привыкших к консервам, были деликатесами: свежие яйца, сливочное масло, молочных поросят или ароматный сыр.
Единственное, что омрачало наше существование, — это соседство большого спортивного городка, который по нескольку раз в неделю бомбили немецкие самолеты. Вскоре я узнал причину их особой привязанности к этому объекту: под серо-зелеными маскировочными сетями лежали тысячи канистр с горючим. Говорят, что человек ко всему привыкает, но все же было очень трудно сосредоточиться, сидя за пишущей машинкой, когда над головой, как огромный маятник, раскачивалась от взрывов люстра из кованого железа.
Как и любая операция американской армии, наша тоже имела кодовое название. Звучало оно скромно и просто: «Анни».
Через три дня после моего приезда, когда мы собрались в полном составе, Шонесси познакомил нас с «Анни». Эта операция была творением двенадцатой группы армий, и руководство ею непосредственно осуществляло командование экспедиционных сил в Северо-Западной Европе.
Именем «Анни» называлась и наша радиостанция. Она должна была выдавать себя за немецкую, которая якобы работает где-то в центре Германии. Радиопередачи на иностранных языках велись Штатами задолго до этого, но в них никто не собирался скрывать своего подлинного лица. Эти передачи шли, так сказать, с открытым забралом. Но были и другие радиопередачи. Английские военные власти, например, всячески маскировали свои передачи, стремясь ввести противника в заблуждение. Однако в Германии не было, пожалуй, во время войны ни одного человека, который бы не знал, что передатчик «Кале» работал с территории Англии. Но дело было не только в этом. Англичане, как правило, наряду с правдой передавали и заведомо ложную, клеветническую информацию. Таким путем они пытались посеять недоверие в гитлеровских войсках, и прежде всего среди моряков немецкого подводного флота.
