– Молодец! Вот это сказал, вот это сказал, это ж надо так здорово! – одобрительно загудели голоса.
Потом было какое-то мокрое хлюпанье и шлепанье, видимо, это падал в тарелки салат.
– Позвольте, я за вами поухаживаю.
– Тебе салат?
– Нет, мне этих, зеленых, и вон того, бурого.
– Вторую открывайте, вторую.
– Нет, мне белой, прозрачненькой.
– Ну, ты, блин, и даешь!
– Встретил одного мужика, а он…
– А вот еще один раз были мы с ним, скажи, Вовчик. Ведь это мы с тобой тогда были, ты помнишь…
– …стопроцентным идиотом.
– Очень миленький такой фасончик, весь в цветочек.
– А я ей говорю, что это не ее дело, я же имею право на собственное мнение, в конце концов, а она смотрит так презрительно и отвечает: «Это ты и твоя компания думаете, что лучше всех, с самого начала стараетесь доказать, что вы умнее».
– …двух будет недостаточно.
– …а он все бегает туда-сюда, да где ему понять, крыса загнанная.
– Да, давайте.
Раздалось чье-то кряхтение под одобрительные возгласы, а потом хлопок. Взвизгнула женщина.
– Вот так надо, чтобы в потолок, в потолок.
– А ты еще тогда говоришь – ну, не надо же так жестоко, а я тебе – ничего, пусть учится.
– Вот, смотри, это Люся. А мы с Люсей совсем как сестрички, она и я, мы друг другу все-все рассказываем, – сказал уже довольно пьяный женский голос и глупо захихикал.
– Ну, давайте я скажу.
– Скажи, скажи.
– О-о, наконец, а я все жду, когда же она скажет.
– Люди, я не очень умею красиво, вот как он. Я скажу просто, вот как мы здесь все сидим: народ! Отдыхайте!
– Ого-го! А можно твой телефончик?
– …две части водки, одна коньяка…
– И я о том же.
– Пересекутся ли наши пути, менестрель, – вдруг сказал знакомый голос с надрывом, притом нарочито громко, так, что мне показалось, будто он обращается к кому-то, кого сейчас нет за столом или даже в комнате.
– …и два гвоздя сверху.
– Да, так вот, сидим мы, ждем, а его все нет, и Пеца говорит – ну, блин, чего же его все нет…
– А мы тебя ждали, а ты не пришел, помнишь…
– На то был свой дифференс.
А при чем тут дифференс, хотел бы я знать?
– Третью давай, третью!
– Дык это уже шестая…
– Черви, черви, гниль и черви…
– Обломись ты, говорю ему…
– Ну, наливай, наливай, не томи.
– А вот тебе уже хватит, – сказал металлический женский голос.
– Да я только начал, что ты, что ты, – ответил дрожащий мужской.
– А давай на брудершафт, это так здорово…
Потом кто-то зашел, и все заорали:
– Горячее! Горячее!
Кто-то прогрохотал к столу, донеслось звяканье отодвигаемых тарелок. Потом на стол опустилось что-то тяжелое.
– Ой, а мне вон тот, тот кусочек.
– Такой весь из себя…
– А она еще с ним встречается?
– Нет, послала давно, и правильно, я всегда говорила.
– А с кем она встречается?
– С каким-то чучмеком.
Некоторое время все молчали, слышалось бульканье и чавканье.
– И добавь уксуса…
– …недостойно тебя. Ты связался со всяким отребьем, все твои друзья отвернулись от тебя из-за этого…
– …шляешься туда-сюда, блядь, а надо просто…
– …и делом заниматься, делом, а не херней!
– Так вот, там было шесть бутылок, и все попадали под стол, и под конец за столом остались только вот мы с ним, скажи, правда?
– Ах ты… Ах, сука… Я… Да я ща…
– Че ты, че, слабо, да? Заело, да?
– Мальчики, мальчики, не надо…
– Не, ну ты нарвался…
– Ща посмотрим…
– Ну-ну, пацаны, че вы, че…
– Да ладно, не порть вечер.
– А мне вообще пофиг.
– Да че там…
И тут по ушам ударила тишина. Больше не было застольных разговоров, звона, бульканья, шарканья, кашля, чавканья, мягкого шлепанья еды, бормотания, смеха, звона посуды. Остался только ритм моего сердца и неровное дыхание. И, словно под его напором, дверь передо мной приоткрылась сама по себе. Заскрипела и стала слегка раскачиваться на незаметном сквозняке. Я шагнул внутрь.
Все стало черным: потолок, пол, стены. Стол сгорел, весь пол был покрыт углями и головешками, посреди комнаты возвышалась большая куча белесого пепла. Оконная рама тоже обгорела, но стекла даже не потрескались. Линолеум превратился в тонкий слой спрессованного пепла. Кровать в углу стала грудой оплавленного и искореженного железа. Потолок был весь в черных разводах сажи, местами штукатурка отвалилась. Шнур электропроводки оплавился, от стен, тоже угольно-черных, пластами отходила взбугрившаяся краска. Вместо кучи хлама в углу была груда углей. Больше в комнате не было ничего.
Кажется, здесь часа три бушевал сильнейший пожар. А дверь даже не нагрелась. Я поднял головешку. Она тоже была холодная. Пахло дымом. Я вышел вон.
* * *
Я возвращался из хранилища, нес ужин и немного на завтрак. Сегодня мне крупно повезло – я нашел новое хранилище на пятом этаже, в радиорубке. Наконец-то я добрался до давно приглянувшейся дверцы. Неприметная такая узкая дверь, похожая на стенной шкаф. Радиорубка изогнута буквой Г, и дверца как раз в торце, за углом. Я пробовал ее открыть сразу, как нашел радиорубку, но тогда со мной не было топора. Потом случилось много всего, и я позабыл об этой двери. Но вот уже неделю, как я доедал три последние банки тушенки.
В душевой комнате – это за две двери до меня – кафельный пол. Я принес туда несколько кирпичей. Кирпичи я нашел на своем же этаже, на лестничной площадке, под брезентом, их там оказалась целая куча. Я сложил из них простенький очаг и накрыл его решеткой, которую выломал из старого холодильника (холодильников на моем этаже ужасно много – чуть не в каждой комнате – и ни один не работает). Получилась великолепная плита. Потом я пошел в актовый зал и порубил три кресла, наколол щепы, набрал газет побольше, вытащил заветную бутылку уайт-спирита и развел в плите огонь. Спички я ношу с собой всегда. На этом огне я сварил дивную баланду из тушенки и муки (ржавая такая банка была в старом хранилище, а в ней несколько пригоршней муки и гвозди на дне). На эту баланду и пошли все три банки. Если уж я за что-нибудь берусь, то с размахом. Потом праздник кончился, баланду я съел удивительно быстро, а на следующее утро после того, как опустела кастрюля, выяснилось, что в старом хранилище воцарился вакуум. Куда-то делись три воблы, лежавшие на верхней полке, исчезла большая банка с джемом и несколько жестянок абрикосов, а я на них так рассчитывал. Вместо них на полке я нашел пару ободранных дворницких варежек. Видно, растреклятые карлики все растащили.
Я кинулся на поиски. За три дня я облазил восемь этажей, заглядывал во все двери, которые смог открыть или взломать, но нигде не нашел ничего даже похожего на еду. Несколько раз, правда, сильно пахло колбасой. Когда проголодаешь три дня, обоняние обостряется до невозможности. Я знал, что никакой колбасы здесь быть не может, – вся пища в Доме – консервы, в лучшем случае, вобла весьма сомнительного качества и доисторические сухофрукты. А тут пахло сухой колбасой, и от этого запаха я чуть не взбесился. Я бегал по коридорам (это было на восьмом этаже, там, где из окон видны шестой и четвертый блоки) и заглядывал в комнаты. В одной из них на полу была гора стоптанных ботинок, еще в одной – чучело осла на маленькой подставке. Осел был какой-то ощипанный и безучастный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
