— Ну как же. Это собака сексуальных меньшинств.
— А, — говорит Зарик. — А что, сырков больше не осталось?
Он наклоняется и перевязывает шнурки на ботинках. Веревочки шнурков в его пальцах дрожат и трепещут под ветром.
В ванной Александра Генриховна снимает с задрожавшей веревки кружевную тряпочку и пристально ее разглядывает, присев на край ванны.
— Мне нужен любовник, — говорит она наконец, — а то я совсем опущусь.
— Саня, — кричит снаружи и стучит в дверь писатель, — послушай, я придумал сюжет!
— Замечательно, — отзывается Александра Генриховна и вертит в руках бледно-желтое кружево. — Ты поставил чайник?
— Да, — отвечает писатель, — уже заварил. Слушай, мужик провалился в мусоропровод.
— Это я утром в газете читала, — говорит Александра Генриховна.
— Так вот, в моем сюжете он туда не провалился, а бросился.
— Это с какой же радости?
— Ну как, хотел с собой покончить.
— Может, ему лучше броситься в Неву с Университетской набережной?
— Из Невы могут успеть выловить, — говорит писатель после паузы.
— Так и из мусорки выловили.
— А моего не выловят. Он будет там жить.
— Где, в мусорке?
— Ну да.
— Смелое решение. — Александра Генриховна вздыхает и вешает трусики обратно на веревку. — Только что-то мне это напоминает. Что-то о священнике, который ушел в канализацию обращать крыс. Заходи, чего ты скребешься.
Писатель приоткрывает дверь и заглядывает в ванную.
— Это не я, — говорит он. — Это Бивис скребет Брокгауза.
— Вот, — говорит Александра Генриховна удовлетворенно, — видишь, у собаки отчетливая тяга к знаниям.
— Лучше бы ты поощряла мою тягу к прекрасному. — Писатель прислоняется к дверному косяку и задумчиво бродит взглядом по сохнущему белью. — Нy и что, он их обратил?
— Некоторых, — говорит Александра Генриховна.
— У которых была тяга? — спрашивает писатель, разглядывая отражение жены в зеркале. Пепел с его сигареты
падает на пол. Аристид Иванович наклоняется и долго смотрит на почти неприметную серую горстку.
— Невероятно, — говорит он, — но очевидно. Подумать только, и меня, мыслящее существо, кто-то выкурил, как вот я выкурил эту сигарету. — Он откидывается на спинку кресла и заходится глухим кашлем. — Приятно, что хотя бы у одного курильщика нет проблем с легкими, — говорит он, отдышавшись. — Филь, ты где?
На широком низком диване с очень высокой спинкой шевелится плед, и из-под него выбирается толстая рыжая такса. Зевая и потягиваясь, такса смотрит на Аристида Ивановича. Их недоумевающие взгляды встречаются.
— Не бойся, — говорит Аристид Иванович. — Когда я умру, тебя возьмет Кира. Но сперва мы поужинаем.
— Что это за ужин, — говорит Майк, ожесточенно разминая вилкой вареную картошку. — Картошка сырая. Когда только мама вернется.
— В недоваренной картошке больше витаминов, — говорит Лиза.
— Кто так сказал?
— Какой-то мужик по телевизору.
— И почему я должен верить какому-то мужику?
— Больше все равно ничего нет, — говорит Лиза.
Она перетирает и составляет в стопку тарелки, убирает их в буфет, тщательно расправляет полотенце, вешает его на спинку стула. Садится к окну. Закуривает.
— Почему ты мужику из телевизора веришь, а мне — нет? — спрашивает Майк после паузы.
Лиза улыбается и смотрит в окно.
— Смотри, какой туман, — говорит она и проводит по стеклу пальцем.
На фоне сгущающегося тумана странно смуглыми кажутся длинные растопыренные пальцы вытянутой руки. Они все сильнее блестят; осевшая на них паутина тумана медленно растворяется. Ногти на пальцах светятся, как розовые ракушки на неглубоком дне, и их белые лунки увеличиваются и теряют свои четкие очертания в новой набежавшей волне. Пальцы начинают шевелиться, напрягаются, скрючиваются, словно готовясь клюнуть. Тщедушный человечек осторожно опускает руку и держит ее немного на отлете, словно боясь, что она коснется тела. «Мне никто не верит, — говорит он сдавленно, — а ведь об этом и в книжках пишут: пианисты — страшные люди».
Он озирается. Заполненный, как водой, туманом парк стоит неподвижно, только на его дне слабо перекатывается песок под далекими шагами прохожих. Как остов погибшей лодки, угадываются очертания скамейки. Где-то отрывисто, глухо — словно в воду швыряют камни — лает собака. Сквозь туман размыто и слабо сочится свет фонаря, похожего на солнце, скрытое двойной толщей облаков и воды.
Сквозь еще густую листву кустов пробивается солнце; острые, как свет фонаря или скальпель, лучи просверливают узкие отверстия в зеленом трепещущем теле боярышника. Толстые прямые колючки отважно топорщатся, пытаясь защитить пурпурно-коричневую кору и зазубренные листья, но солнце протравливает кору и прожигает в листьях дырочки.
— Веник веником, вся природа, — говорит девица Пухова. Она сидит с краю, у окна, положив голову на парту и поджав руки. — Какая от него польза, кроме настойки? — Она морщит нос. — Полкнижки потратил на эти палки: боярышник то, боярышник се…
— Кто? — спрашивает, отрываясь от тетрадки, студент Соколов.
— Пруст твой дурацкий.
В полутемной маленькой аудитории парты стоят в два ряда, по три парты в каждом; за партами сидят человек семь — все в той или иной степени сонные, зевающие, силящиеся разлепить глаза или, напротив, устроиться так, чтобы додремать. Но со студента Соколова при имени Пруста сон мгновенно слетает. Толстяк подпрыгивает и всплескивает пухлыми руками.
— Как тебе не стыдно, Даша, — говорит он огорченно. — Пруст — величайший писатель.
— А боярышник — величайшее растение, — говорит Даша. — Созданы друг для друга.
В аудиторию входит Александра Генриховна в просторном костюме.
— Здравствуйте, многоуважаемые, — говорит она безрадостно и оглядывает своих учеников. — Студент Гофман опять отсутствует?
— Он заболел, — торопливо говорит Даша.
Александра Генриховна достает из портфеля и раскладывает на столе старенькие потертые книжки.
— Заметьте, девица Пухова, — замечает она, — я не задавала прямой вопрос, следовательно, не принуждала вас ко лжи. Это была всего лишь констатация в форме риторического вопроса. Студент Гофман отсутствует. Присутствующие, надеюсь, ознакомились с рекомендованными трудами, а также освежили в памяти главы «Торжок», «Тверь» и «Слово о Ломоносове».
Присутствующие переглядываются и согласно шелестят.
— Хм, — говорит Александра Генриховна. — Тогда приступим.
— Приступим, — говорит Аристид Иванович, осторожно открывая бутылочку чернил. Лежащая на подоконнике под форточкой книга в ужасе трепещет вceми страницами. Книга совсем новая, но страницы блекло-желтые, словно выгоревшие на солнце.
— И никакого в этом позора, а обычная предусмотрительность, — бормочет Майк, вороша толстый желтый справочник. Майк, в просторной пижаме в мелкую коричневую полоску, сидит, поджав ноги, на неубранной постели. Под рукой у него телефон, к кровати прислонена швабра. Что-то найдя и отчеркнув маркером, он набирает номер.
— Центр дезинфекции? — спрашивает он осторожно. — А с крысами вы боретесь? — Он слушает и водит пальцем по тонкой желтой странице. — Понятно. А другие методы?
Он быстро кладет трубку и долго сидит в задумчивости, прежде чем снова взяться за телефон. Проходит не меньше минуты, прежде чем на другом конце провода ему отвечают.
— Зарик, проснись, — говорит Майк. — Как ты думаешь, может, лучше купить капканы? — Он слушает и скребет пальцем справочник. — А что такого? — говорит он, а потом долго, растерянно смотрит на гудящую трубку. — Мышеловка слишком маленькая для такой большой крысы, — говорит он наконец. И осторожно заглядывает под кровать.
Даша Пухова перегибается через перила и заглядывает в бездну Невы. Быстрая вода под мостом отливает серым, но чуть дальше она уже блестящая и синяя. Город по обе стороны реки прогибается под ветром, как декорация; каменный город кажется картонным. Ветер трeплет крыши домов и еле видный купол собора; трепещет, как флажок на мачте, золотой кораблик Адмиралтейства. Даша наклоняется еще ниже. Стоящий рядом студент Соколов крепко держит ее за куртку и старается нe смотреть.
— У-у! — кричит и свистит девица Пухова. — Долой самодержавие!
— Даша! — умоляет студент Соколов.
— Ты толстый, — сообщает Даша. — А Радищев был худенький.
— Апухтин тоже был толстый, — обиженно говорит студент Соколов.
— С каких пор ты пишешь стихи?
— Кстати, о стихах, — говорит студент Соколов. — Нужно поговорить с Зариком.
— Поговори, только это бесполезно. Зарик никогда не проснется к первой паре.
— Этo почему?
— У Зарика слишком много девок, — говорит девица Пухова и пожимаeт плечами.
