— А что она чувствует? — интересуется Костя.
— Может быть, ненависть, — мрачно говорит клиент.
— Вы не писатель? — осторожно спрашивает Лиза.
— Нет, — говорит клиент удивленно. — Я бы не смог, у меня совсем нет воображения. Понимаете, я всегда стараюсь рассуждать логически, это сковывает фантазию.
— Я вижу, — говорит Лиза.
— Нe хотелось вас разочаровывать, — замечает клиент, — но вы бы все равно догадались. Если некоторых писателей по виду и можно принять за банкиров, то еще ни одного банкира не приняли за писателя. Понимаете, в писателях есть что-то особенное. Флюиды.
— Понимаю, — говорит Лиза. — От них действительно иногда воняет. Значит, вы банкир.
Банкир кивает.
— Ну а мне-то что делать? — спрашивает Костя.
— Я бы предложил вам немного выпить, — говорит банкир. — Бывает так, что ничего другого и не сделаешь.
— Это тоже теория вашей жены?
— Нет, это мое личное наблюдение. Оно слишком простое, чтобы делать из него теорию.
— Это зависит от точки зрения, — говорит Костя.
— Иногда, — говорит Лиза, — точку зрения полезно cменить.
— Иногда прoщe поменять жену, чем добиться, чтобы жена поменяла свои взгляды, — говорит писатель. Он сидит в кухне на диване, курит и разговаривает по телефону.
На широком подоконнике рядом с пакетом мюсли сидит и внимательно смотрит в окно Бивис.
— Какие столбы? — переспрашивает писатель. — В рецензии? Куда-куда? — Он пожимает плечами. — Я только хотел узнать, почему, по-твоему, он не употребил слово «выдающийся», — говорит он гудящей трубке.
— Куда? — спрашивает Майк. — В Павловск? Нет, миленький, сегодня не могу. У меня свидание. — Он раздраженно швыряет трубку. — Не могу, — говорит он. — Достали.
Девица Пухова достает из кармана куртки бело-желтую банку джин-тоника и рукавом протирает крышку.
— Мы, значит, не пойдeм на четвертую пару? — спрашивает студент Соколов. Девица Пухова пожимает плечами и открывает джин-тоник.
— Ты придаешь слишком большое значение формальностям, — говорит она, сделав глоток. — На одной-то паре мы сегодня побывали, так? Какая разница, первая она или четвертая?
— Это не одно и то же, — говорит студент Соколов неуверенно.
Они останавливаются на углу пестрых улиц и смотрят на светофор, горящий ровным желтым светом.
В солнечном луче глаза Бивиса загораются желтым, как у кошки. Он жмурится и трется головой о руку писателя. Писатель задумчиво поглаживает его за ушами.
— Послушай, Бивис, — говорит писатель, — я придумал сюжет. — Он снимает Бивиса с подоконника и усаживает на диван. Бивис слабо ворчит и пытается улизнуть. Писатель встряхивает его и снова усаживает. Бивис отворачивается. Писатель осторожно хлопает его по морде. — Лекции ты слушаешь, — сурово говорит он, — вот и меня послушай. Один мужик, от нечего делать…
— Один мужик, — говорит девица Пухова, — от большого ума, полдня так простоял, а потом выяснилось, что светофор не работает.
— Не можем же мы перейти дорогу на желтый свет, — говорит студент Соколов. — Это неправильно.
— Ты видишь хотя бы одну машину?
— При чем здесь машины? Нужно ходить как положено, а не по сторонам смотреть.
— В самом деле, — говорит девица Пухова, схватив толстяка за рукав и устремляясь вперед.
— Даша!
Они перебегают дорогу и идут по краю парка. Даша дует в пустую жестянку, студент Соколов, насупившись, молчит и смотрит себе под ноги. Неожиданно он останавливается, забыв свой гнев.
— А это что?
— Как что, — говорит Даша, посмотрев, — лужа.
— У этой лужи какой-то странный вид.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что все лужи — как лужи, а эта, — он задумывается, — как не лужа. И потом, откуда она вообще взялась?
— Если подумать, — говорит девица Пухова, — то лужи берутся от дождя.
— И когда он был?
— Может быть, ночью?
Студент Соколов опускается на корточки и исследует.
— Ты видишь у этoй лужи дно?
— Хм, — говорит девица Пухова. Она наклоняется и тоже исследует. Гладкая плоская лужа совершенно пуста: в ней нет ни ряби, ни дна, ни отражения.
— Наверное, — говорит девица Пухова наконец, — такие вещи и называются «дырка от бублика». Пошли.
Студент Соколов качает головой и трогает воду пальцем.
— Что считать бубликом? — спрашивает он.
Надменный человечек разламывает бублик.
— Видишь, Коля? — спрашивает он. — Не стало бублика — не стало и дырки. Так и с литературой. Если хочешь представить себе что-то абсолютно несуществующее, представь дырку от бублика, когда бублик уже съеден.
— Ты так и написал? — спрашивает лысый.
— Помягче, — говорит Белинский, жуя. — Конечно, помягче. В концe концов, бублик — это всего лишь бублик. Друзья — долговечнее.
Они сидят на скамейке перед университетом. Лысый опирается на старый разбухший портфель, который стоит у него на коленях, и печально, сосредоточенно смотрит прямо перед собой. Белинский жует и улыбается.
— В чем-то он гениален, — говорит Белинский, — только я еще не понял в чем.
— A ты употребил слово «выдающийся»?
— Да, три раза. — И надменный смеется.
Лысый оборачивается к нему.
— Зачем же говорить неправду?
— Затем, — говорит Белинский, — что говорить правду — это бессмысленная жестокость.
— Ложь всегда кому-нибудь вредна, — говорит лысый упавшим голосом. — Ты знаешь, что пишет Кант о мнимом праве лгать из человеколюбия?
— Нy, — гoвoрит Белинский, — он и о прусской монархии кое-что написал. Философия не всегда приложима к жизни.
— Зачем же тогда жизнь?
Надменный смотрит на лысого с сочувствием.
— Как будто и не было тридцати лет, — говорит он. — Сидят два второкурсника на том же самом месте…
— Скамейкa, допустим, новая.
— …и все так же ищут смысл жизни в съеденном бублике.
— Иногда, — говорит лысый, — бублик — это не просто бублик.
— Я тебя очень люблю, Коля, — говорит надменный. — Тебя невозможнo не любить. Но если бы ты хоть раз послушал, что ты говоришь!
— И что тогда?
— Может быть, — говорит надменный, — тогда бы у нас наконец появился великий писатель. — Он встает и смотрит на подъезжающий желтый автобус. — Бублики, — говорит он. — Кант. Где разнообразие?
— Недавно, — говорит лысый, — какой-то мужик бросился в Неву. Вот здесь, с набережной.
— Зачем?
— Хотел утопиться.
— Вздор, — говорит надменный. — Если бы он хотел утопиться, то прыгнул бы с моста.
— Просто ему не повезло, — говорит лысый. — Его успели выловить до того, как он утонул. — Он встает, и на него падает медленная тень автобуса. — Не все можно предусмотреть.
По выщербленному краю прилавка проносится прыткая узкая тень.
— Таракан, — говорит Зарик, провожая таракана задумчивым взглядом. — Все-таки разнообразие.
Тетка за прилавком и несколько человек, слоняющихся по старой темной булочной, никак не реагируют на это известие. Стоящий перед Зариком писатель вздрагивает.
— Не нужно бубликов, — говорит он торопливо.
— Всё, что гордостью было, — говорит Зарик. — Всё, что нежностью было. Тру-ру.
Расплатившись и схватив упакованный в целлофан батон, писатель выскакивает на улицу и спешит через дорогу и парк. Сначала он идет очень быстро, но потом, что-то увидев, сбавляет шаг и сворачивает на соседнюю дорожку. Немного пройдя, он останавливается рядом со скамейкой, на которой сидит рыжая хмурая женщина.
— Вам скучно? — спрашивает он с надеждой.
— Если вы полагаете, что в вашем обществе мне станет веселее, — медленно говорит рыжая женщина, — то вы заблуждаетесь.
— Я не то, что нужно? — осторожно спрашивает писатель.
— То, — говорит женщина. — Насколько это в ваших силах.
— Вы всех мужчин ненавидите или это только мне такая радость?
— Мне все равно, кого ненавидеть, — говорит женщина. — Мужчин, женщин, вас или кого-либо другого. Просто вы попали под руку. Ничего личного, — добавляет она, подумав.
Рассеянно глядя на удрученную удаляющуюся спину писателя, она достает из кармана и отключает запищавший мобильник. Блестящая оранжевая игрушка в ее руке того же цвета, что и лак на ногтях.
— Я куплю новую мобилу, и все мои беды разрешатся, — говорит Майк, разглядывая свое отражение в зеркале. — Сестра, может, мне выстричь челку?
— А какого цвета?
— Зачем мне краситься? — спрашивает Maйк серьезно.
— Мобила какого цвета? — говорит Лиза. Она останавливается рядом и вытирает руки переброшенным через плечо полотенцем. Еe аккуратно расчесанные волосы и вздыбленные волосы Майка сливаются в отражении в одно светлое облако. Зеркало освещено заходящим красноватым солнцем. Отражение мерцает, мутнеет, расплывается.
