Это было неожиданностью для меня. Среди бывших Толмачевых учеников были многие известные теперь спортсмены и тренеры, но все они работали у него по году – два, не больше, да и я тренировался у него совсем не долго, но чтобы шесть лет… Так вот почему Пашка тут оказался, подумал я. Старая любовь… Сложно сейчас Толмачу.
– Так как вы с Тополем решили, Алексей Петрович? – спросил я, допивая чай, уже немного остывший.
Толмач сложил фотографии в конверт, помолчал, потом неохотно ответил:
– Не знаю, Женечка… Не знаю, кому тут его отдать можно. Пока пусть Миша Рябов на нем сидит, у него руки мягкие. И парню польза, опыта наберется на таком коне. Но выступать на Тополе, конечно, ему рано. Тут и говорить не о чем. – Толмач помолчал. – Может быть, Павлик станет посерьезней…
– Да я не про Мишу. Если Толику его отдать?
– Нет, – решительно сказал Толмач. – Этот конь ему не по силам. – Потом подумал и добавил: – А Павлик ведь очень неплохим спортсменом может быть, я его хорошо знаю. Он ведь, Женечка, первенство «Урожая» два раза выигрывал по юношам… Но никакой культуры в человеке. Он, как ушел от меня, стал на ипподроме работать, с рысаками… Играл там в тотализаторе, потом попался: придержал рысака. Это у них фальшпейс называется, знаешь, Женечка? Ну вот… – Толмач засмеялся, закашлялся, покачал головой. – Павлик ведь мелкой сошкой там был, его и выгнали. Он обратно в спорт, а его не очень-то и ждут. Вот как бывает… – Он взглянул на часы. – Э-э, надо спешить, половина третьего.
– А может, я Тополя в Киев продам. У меня там хорошие знакомые есть, – продолжал Толмач на улице. – Жалко, если конь тут пропадет. Правда, Женечка?..
Я иногда подумывал, не стоит ли попросить Тополя себе, – но это было, конечно, ни к чему: к трем часам почти не оставалось сил еще и на Тополя, да и не было здесь заведено такого – готовить для себя сразу двух лошадей одного возраста. Кроме того, и Толик бы на меня обиделся.
На стене каптерки белела надпись «Толмач – дурак». Пока Толмач, косясь на нее, распределял между школьниками лошадей, я пошел седлать Рефлекса.
Я готовил его самостоятельно. Толмач с самого начала решил не вмешиваться, предупредил только несколько раз: «Мягче, Женечка, мягче, ты же знаешь, как надо», – и все. Я часто уезжал один, за территорию конзавода, в степь, рысил по проселку, сворачивал и шагал по сугробам, приучая Рефлекса идти в любое с его точки зрения опасное место. Но конь и не был трусливым. Вообще-то я всегда предпочитал лошадей, которые поначалу боятся препятствия: с ними хоть и больше возни, но зато потом они прыгают очень аккуратно, словно боясь прикоснуться к жерди. Рефлекс же, хотя шел всегда на прыжок смело, никогда не небрежничал, прыгая мощно и с запасом.
Он удивительно подходил мне по всем признакам – по темпераменту, росту, даже по тому, что раньше на нем сидел жокей, в чем-то, наверно со мной схожий: я почти не чувствовал «чужой руки». От этих всех мелочей многое зависит; мне ничто не мешало, я уже готовил его всерьез, и каждый день с нетерпением ждал трех часов, когда у конюшни показывалась оступающаяся согнутая фигура Толмача и можно было идти седлать спортивных лошадей.
В этот раз было напрыгивание. Я приглядывался к Толику, пытаясь понять, почему Толмач так невысоко его ценит. И решил, что, возможно, отчасти Толмач прав. Такие вещи трудно объяснить, но чего-то в Толике не хватало, – наверно, того почерка, по которому всегда виден спортсмен. Впрочем, меня это мало касалось. Пусть это Толмач для себя решает, кто из нас хуже, а кто лучше.
Конец ознакомительного фрагмента.
