В комнатах было почти темню, только едва тлеющее синее сияние у входа. Больные метались на огромных кроватях. Павлий Зорь долго всматривался в их истощенные, сильно заросшие лица. Один с черной кудрявой бородой и такими же волосами.
- Маргулян, - решил Павлий Зорь.
Второй казался более измученным, но все-таки в его лице можно было узнать черты Павла Зарецкого.
Павлий Зорь мог бы очень долго просидеть у их постелей, но Лида Линг гневным кивком приказала ему немедленно удалиться. А вечером она решигельно заявила:
- Их надо сию же минуту везти на Землю. Состояние очень тяжелое. Видимо, их ослабленные организмы не могли благополучно перенести усиление тяжести при посадке. Только солнце Земли, ее воздух, ее море смогут сделать то, что мы уже не в состоянии преодолеть искусственными средствами.
Ранним утром астрокараван двинулся на Землю. Во флагманском планетоплане Павлий Зорь с больными и Лида Линг. Космоплан "Вперед!", бережно укутанный оболочкой из туролла, транспортировался на буксире обычным грузовым планетопланом.
Павел пришел в себя, когда пересекали орбиту Марса. Марс оставался в стороне. Через иллюминаторы была видна другая голубая звезда.
- Земля! - указал на нее Павлий Зорь и протянул Павлу карманный телескоп.
Павел встрепенулся, поднес трубу к глазам. Его охватила слабость. И в тумане этой слабости заплясало, закружилось перед глазами все: и то, что было совсем-совсем недавно, и уже давно ушедшее.
...Последние, напряженнейшие минуты полета космоплана "Вперед!"
Сейчас они не имеют права умереть! Пусть раньше космоплан твердо станет на землю Плутона! Дотянуть до Плутона! Это было единственным желанием после того, как они поймали сигнал "Приземляйтесь на Плутоне!" Только бы приземлить космоплан целым, сохраненным для людей - это единое дыхание его и Сурена, это полное слияние в одном стремлении воли и разума двух людей...
Последнее напряжение жило еще в каждом ударе сердца Павла, в каждой вспышке сознания. А голубоватый шарик все уплывал и уплывал из поля зрения окуляра. Это уже было когда-то испытанное, когда-то давно-давно виденное... Когда?
Закрыл глаза. Лежал, не чувствуя тела - привычное состояние невесомости. Вспомнилось...
Давно-давно, в ту земную жизнь, которая слишком часто виделась ему за время бесконечных блужданий в Космосе... Там было детство, там был мир, тепло человеческого многолюдья.
Павел семилетним мальчиком впервые пришел с матерью в обсерваторию к отцу. Это было на юге, среди гор с живым, светящимся небом, с обилием мерцающих звезд. Небо тогда сияло, оно не казалось черным провалом Космоса с застывшими созвездиями. И в воздухе был ветер, ветер, освежающий лицо, поднимающий волосы. И запах скошенной травы. Горы вокруг: они то тянулись ввысь, то падали уступами и ущельями. Николай Павлович, усталый и как всегда рассеянный, вышел им насвстречу.
- Вы уже здесь, Оля?
Мама крепко держала руку Павлика.
- Как видишь.
Отец подвел Павла к большой, направленной в небо трубе. Николай Павлович с его сутулой располневшей спиной, с глазами серыми, как бы обесцветившимися от вечного созерцания неба, выглядел очень пожилым человеком.
- Хочешь на Марс посмотреть? Посмотри.
И Павлик в трубу увидел, как желтый шарик поплыл среди круга окуляра.
А сейчас голубая родная Земля точно так же уплывала из поля его зрения.
Какая же пропасть времени и пространства легла между этими одинаковыми картинами!
Худой внимательный человек, чем-то, наверно, своими добрыми глазами, очень похожий на отца, всматривается в Павла. И вдруг Павел услышал свое имя. Вне всякого сомнения - этот человек назвал его.
- Да, я Павел Зарецкий.
Тогда мужчина, притронувшись рукой к груди, с легким поклоном ответил:
- Павлий Зорь.
Павлий? Да - это очень редкое имя. И Зорю захотелось объяснить, что так назвали его в честь этого истощенного человека, который сейчас бессильно полулежит, судоржно сжимая в руках трубку телескопа.
- Павлий Зорь, - повторил Павел и, слегка приподнявшись, оглянулся на безжизненное тело товарища.
- Сурен Маргулян.
И Павлий Зорь склонился перед Суреном.
Павел устал. И Лида Линг запретила ему разговаривать. Но Павел не мог спать, он вспоминал.
И помнилась ему все га же первая, самая первая ночь в его жизши, когда он по-иному увидел небо.
Отец и магь узенькой каменистой тропкой пошли в горы. Заросли мелкого кустарника преграждали дорогу. Ветви уже сухие, колючие, осенние. Где-то весело и звонко шумела вода.
Родители Павлика были немолоды. Их юность совпала с войной. Четыре года они шагали по дорогам смерти. Ольга Петровна - санитаркой в стрелковой дивизии, а Николай Павлович механиком в танжовом батальоне.
Встретились они гораздо позднее, тогда, когда Николай Павлович уже защитил кандидатскую диссертацию, а Ольга Петровна заведовала детской инфекционной больницей.
Когда Павлик появился на свет, им было гораздо больше тридцати.
Павлик рос в жизнерадостной, но какой-то бесшабашной семье. Очень мало уделялось внимания личному благополучию (они сами этого не замечали), а все помыслы устремлялись куда-то вверх, чуть ли не к звездам. Мама по утрам кормила Павлика манной кашей с вишневым или малиновым вареньем, но сама никогда не успевала позавтракать и только перед обедом вспоминала об этом. Она обычно носила нелепую, мило смешную, уже успевшую выйти из моды шляпу, оставляла сумочки и перчатки на прилавках магазинов, но точно знала даты противостояний Марса и Венеры. Это влияние мужа, а может быть, веление времени. Она очень долго помнила лица и все течение болезни своих маленьких пациентов, но их мамаш сразу же забывала, не раз попадая из-за этого в неловкое положение. Она любила громко декламировать стихи. А отец молчал часами.
У них всегда было очень мало времени. И, наверно, тот далекий вечер, о котором вспоминал Павел, им хотелось подарить себе, своей ушедшей молодости.
Ольга Петровна уверенно переступала с камня на камень. Отец плохо видел в темноте, часто спотыкался, но не выпускал из своих горячих ладоней ручку сына.
- Да, Оля, трудно сейчас отличить, где фантастика, а где уже наука, но я всегда мечтал об этом! Помню весну сорок пятого года! И знаешь.... Я и тогда думал, что Луна близко...
...Сурен не приходил в себя, а Павел обессилел. Отчего? От разом нахлынувших воспоминаний? От мучительного ожидания, ожидания, длившегося столько лет, и сейчас, в эти минуты, превращающегося в реальность? Или, может быть, просто от того, что планетоплан шел на посадку и тяжесть возрастала?
Павел не смог отметить того мгновения, когда планетоплан, наконец, стал, твердо стал на землю. Поддерживаемый Зорем, он медленно спускался по трапу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
