Возник Джордж Хатчинс, яростно забивающий гол, а в воротах стоял Локвуд в зеленой фуфайке и кепке; через мгновение Чарлз увидел, что забивают не простой мяч, а голову Хатчинса-отца, который своим простецким говором умоляюще шепчет: «Не сердитесь, мистер Ламли. Наш Джордж так трудился, чтобы добиться успеха». Снова зазвучала стихотворная строка, но как-то вывернутая наизнанку: это было у него обычным признаком опьянения.
И, ненавидя скудно, я кручу любовь.
Чарлз вскочил и заставил себя шагать дальше. На ходу легче было думать. Думать о чем? Над вопросом, как лучше заложить первые двадцать два года жизни в основу следующих пятидесяти. Если только вообще будут эти пятьдесят: грибообразное облако, которое всегда жило в глубине его подсознания, на мгновение выдвинулось на первый план и оттеснило все остальное.
Я, ненавистник скудный, и любовь скручу.
Но как бы то ни было, а надо верить в то, что они будут. Иначе одна дорога: покончить с собой.
Вдруг выпрыгнула канава и ухватила его за ногу. Он свалился в ворох сухих листьев, который определенно стал колыхаться под ним взад и вперед. Чарлз понял, что скоро его вырвет, но мозг его оставался ясным и расторможенным. Ворох листьев навалился на него, но и в своей физической мерзости он испытывал какой-то новый порыв, какое-то освобождение. Его обременяли еще несколько выпитых пинт и, может быть, немного непереваренной пищи из его скудного завтрака. Через минуту-другую он освободится от них.
Любя, скручу я ненависть-паскуду.
Если бы ему с такой же легкостью освободиться от своего класса, своей среды, от невыносимого бремени предпосылок и усвоенных рефлексов. Он выбрался из канавы и с минуту стоял, закинув голову и уставившись в точку, вокруг которой вращалось звездное небо.
Любовь, скрути паскуду, что я ненавижу.
Почему бы здесь и не кончиться всему, чтобы, возрожденный, он вступил в мир под звуки стрекочущих цикад и собственной рвоты?
II
Протирочная замша, когда Чарлз окунал ее в ведро с водой, а потом выжимал, издавала приятный, не то чавкающий, не то хлюпающий звук. Как менялась она в руке наощупь: скользкая, когда ее намочишь, неподатливая, почти жесткая, в сухом виде. Он еще раз прошелся по стеклам, на этот раз посуху. Потом опустил замшу в ведро, достал из нагрудного кармана комбинезона сухую чистую тряпку и протер стекло до блеска. Горячее солнце, светившее прямо в окно, испарило последние следы влаги, и стекла стали ясные и прозрачные. Окна были на самом деле чисты.
Ну, на сегодня хватит. Последнее окно в последнем доме. А так как сегодня суббота, это значит, что кончена и неделя. Он работает, он зарабатывает на жизнь уже целую неделю! Сердце его прыгало в груди от радости, когда он спускался со стремянки, держа ведро, как полагается, в левой руке. Казалось, что он занимался этим всю жизнь, и если не в буквальном смысле, то по существу это было так. Жизнь его, собственно, началась всего лишь на той неделе. До этого он был так что-то: боковой отпрыск, придаток, постскриптум к жизни некоторых других. А эта, новая жизнь была на самом деле его собственной.
Хотя, может быть, и не совсем собственной, мелькнула у него ехидная мысль, пока он не вернет пяти фунтов. Но скоро он в состоянии будет сделать это. Он взял их взаймы у своего дядюшки-адвоката; как это ни странно, но ему очень легко было получить эти деньги под предлогом мнимой оплаты каких-то карточных долгов, оставшихся со студенческих лет. Если бы он сказал старому хрычу, на что ему нужны эти деньги — на это ведро, лестницу, тележку, на эти тряпки и комбинезон, — тот ни за что не раскошелился бы. Но «несколько фунтов, проигранных друзьям за карточным столом», — это совсем другое дело. Дядюшка всегда говорил «за карточным столом», а не просто «в карты», давая этим понять, что он одобряет такое времяпрепровождение. Он даже изрек что-то о «долге чести». Чарлз, получая деньги, едва удерживался от смеха. Его новое занятие, хотя оно не принесло ему пока ни одного фартинга, уже намного возвышало его над миром мелких условностей и приличий, представителем которого был дядюшка. Но все же старый осел вел себя достойно, конечно, по своей мерке, и долг ему надо было вернуть обязательно. Чарлз обошел дом с черного хода и получил деньги — семь шиллингов шесть пенсов. И всего-то ушло у него каких-нибудь полчаса. Назначай он плату сам, он никогда не запросил бы так много, но он заблаговременно узнал обычную цену.
Даже в этом сказалась новая для него прямолинейность. В «прежние времена» — то есть, собственно, неделю назад — какие окольные пути, какие уловки потребовались бы для него, чтобы получить эту информацию! Как бы он кружил и намекал, задавая наводящие вопросы то тут, то там и все более и более погрязая во лжи, пока не довел бы себя до невыносимого состояния! А теперь он просто-напросто обратился к сторожу общежития Союза христианской молодежи, в котором снимал койку, и прямо спросил его, сколько тот обычно платит за мытье окон. И так же прямо старик ответил: «Обходится приблизительно по шести пенсов с окна». Вот и прекрасно! Значит, и он будет брать по шесть пенсов.
Все как будто прояснилось, обрело перспективы, приняло новые и более разумные пропорции с той свежей летней зари, когда он выбрался из вороха листьев с сознанием, что со старой жизнью покончено. Одним скачком он выпрыгнул из колеи своего класса и из своего психологического уклада, при котором он склонен был кротовью кочку считать горой, а горы — просто зловещей грядой облаков на горизонте; а теперь даже горы стали ближе, и при этом обнаружились хорошо протоптанные тропы, ведущие к их вершинам вплоть до сияющих снеговых пиков. Решение надо было принимать сразу, потому что у него не было денег и думать было некогда. И он решил быстро. Пяти минут размышлений хватило, чтобы остановить свой выбор на том из родственников, кто вероятнее всего ссудил бы ему денег и притом возможно малую сумму. При своих ресурсах он решил, что хорошая стремянка ему не по карману, и пока обходился старой, с недостающими перекладинами. Он отсрочил ее отправление на свалку на неделю-другую, надеясь за это время заработать на новую. То же и с тележкой: хорошая никак не уложилась бы в пятифунтовую смету, и он отыскал у старьевщика остатки ветхой детской коляски — самой коляски, собственно, не было, был лишь остов и колеса — все за пять шиллингов. Только ведро и всякие протирки были наилучшего качества. Он мог легко отбросить все прочие мелкобуржуазные привычки, но идеал хорошо выполненной работы (по его мнению, скорее буржуазный, чем рабочий) сопровождал его и в новом для него мире.
Выбор города тоже не представил затруднений. Надо, чтобы там не было никакой родни. Город не должен быть слишком мал, иначе не хватит работы. Но и не слишком велик. Чарлз не любил атмосферы больших городов. И потом надо, чтобы там было с чего начать, или, во всяком случае, чтобы была надежда на это. Найти бы какое-нибудь большое учреждение, которое заключило бы с ним контракт. (Это было магическое слово, потому что весь свой профессиональный опыт он черпал из замечаний краснорожего парня в пивной.) Одно время он подумывал, не вернуться ли в свой университетский город и попытаться заключить там контракт со своим университетом, но тут же решил, что навряд ли они поручат это дело ему, а, кроме того, он вообще не помнил, чтобы окна в университете когда-нибудь протирал мойщик-профессионал. Вероятно, администрация с характерной для нее мелочностью предпочитала включать мытье окон в обязанности кого-нибудь из служителей. Значит?..
Значит, оставался Стотуэлл; к тому же, как он вспомнил, неподалеку, всего в десяти милях, была школа, где он учился. Контракт! Пришло время школе оправдать пошлые благоглупости о духовных узах однокашкиков. Он вспомнил, как сильно и непосредственно было ощущение, охватившее его в то последнее школьное утро, когда, стоя вместе с другими великовозрастными детинами выпускного класса, он монотонно выводил в последний раз обращение к «тем, кто здесь больше не встретится»:
Пусть же им посев приноситГод от года урожай.
Урожай сводился к непрочным связям и верностям, которые извлекались из комода вместе с галстуком школьной расцветки только раз в год на традиционную встречу одноклассников, где тебя потчевали пойлом, смешанным из тоски по прошлому и лицемерия. Но теперь у школы была возможность угостить его чем-то более существенным. Контракт! Это магическое слово звучало в его мозгу, когда он вылез из автобуса на рыночной площади и стал подниматься по склону холма к школе.
Как бы полон и радостен ни был для него отказ от прошлого, он все же не смог войти в это затянутое плющом красное кирпичное здание — дешевая имитация Рэгби,[4] как и многие захолустные школы тех лет, — с хладнокровием постороннего, хотя восемь лет, проведенных здесь, были частью прежней жизни, той жизни, которая годилась лишь на то, чтобы жгучим воспоминанием бередить новонайденное умиротворение. Тебя узнаёт швейцар, ведет в послеобеденной сонливости по коридору мимо грязноватых классов, где акт за актом разыгрывался плачевный фарс твоего детства и где драконы, боги и мудрецы, населявшие эти фантастические пределы, обитали и по сей час, не переставая возводить в сознании нового поколения свои шаткие пагоды и колокольни. Было неуютно, но это ощущение прошло, когда он остался один в приемной директора, потому что вместе с одиночеством вернулось и сознание, что он отрубил щупальца, удерживавшие его в той среде, которую воплощало это святилище. Так немного времени прошло с тех дней сева, и он уже здесь, чтобы просить о своей строго ограниченной доле урожая. Контракт!
