Для дворянина, отца восьмерых детей, не имевшего и двадцати тысяч ливров ренты, такая потеря была огромной, так что я, нисколько не сомневаясь, что он сильно расстроен, раздумывал, нужно ли навещать его, понимая, что, коль скоро ему неприятно видеть меня, мой визит лишь умножит его горести. Однако, рассудив, что тогда у него будет повод быть недовольным из-за того, что я пренебрег сыновним долгом, я заехал домой, где отец принял меня не лучше, чем я ожидал.
Он подумал, что я прибыл надолго, и мачеха, показывая мне, что не признает меня членом семьи, велела не давать моим лошадям ни сена, ни овса. Когда мой слуга рассказал мне об этом, я послал его за кормом к кюре; отец, спустившись в конюшню, убедился в правдивости сказанного, но не распорядился накормить лошадей. Я был раздосадован, но, твердо решив на следующее же утро уехать, счел за лучшее не говорить ни слова, хотя этот случай больно ранил мое сердце.
Я рано ушел к себе в комнату и уже готовился ко сну, когда отец, неожиданно войдя ко мне вместе с мачехой, с улыбкой поинтересовался, правду ли сказал за ужином мой слуга, — будто меня своим приказом вызывает к себе сам господин кардинал? Я холодно подтвердил, хорошо понимая, что это — попытка урвать частицу моего успеха, если я и впрямь смогу пробиться. Мой отец сказал, что очень рад видеть меня состоявшимся человеком, а мачеха, пообещав, что для меня двери дома всегда будут открыты, прибавила, что надеется на мою помощь и братьям, когда я выйду в люди. Я ответил в том же тоне, что и отцу: дело еще не решено, но если с меня станется снискать довольно удачи, то я всегда буду платить за зло добром.
Мои слова вызвали поток объяснений и, осмелюсь сказать, извинений за то, что моим лошадям отказали в сене и овсе. Она сказала, что случившееся — всего лишь ошибка слуги, которому надлежало об этом похлопотать, ибо после постигшего их несчастья они приказали никогда ничего не давать посторонним и, не узнав меня, приняли за другого, но такого больше не повторится. Я сделал вид, что поверил, — сдержанность и почтение побудили меня умолчать о моих подлинных мыслях, — и сказал, что все это пустяки, недостойные того, чтобы о них вспоминать. Тогда отец стал меня расспрашивать, где я был с тех пор, как уехал, и даже немного попенял мне, словно только что вспомнил, что я его сын.
Изрядно порасспросив меня, они наконец позволили мне заснуть, а поскольку я успел им объявить, что хочу уехать назавтра, то утром вместо завтрака получил некое подобие свадебного пира. Они велели слугам подняться за два часа до рассвета и оповестили всех родственников по соседству, разослав им приглашения, где было написано, что меня вызывают ко двору. Я увидел, что прибыли десять или двенадцать дворян, кто пешком, кто на коне; меня с головы до ног осыпали множеством любезностей, будто бы я уже имел возможность всех облагодетельствовать.
Чтобы избавиться от назойливости родственников, отнюдь не доставлявшей мне удовольствия, я попросил отца разрешить мне отправиться в дорогу: мешкать нельзя, и господин кардинал, ценящий пунктуальность, возможно, уже считает растраченные мною часы и минуты; я уже и так задержался почти на два дня, чтобы повидать отца, а он, разумеется, не хочет, чтобы мне это навредило. Мачеха, едва услышав эти слова, удалилась на кухню и приказала накрывать на стол.
При дворе меня ожидало примерно то же самое, что и у моего отца. Сперва всякий, кто узнавал во мне того самого паренька из Локата, осыпал меня множеством любезностей, и я был удивлен, что люди столь могущественные, что я бы почел за счастье говорить с ними хотя бы раз в неделю, заискивают моей дружбы. Капитан гвардии, к которому я обратился в приемной, доложил обо мне господину кардиналу; мне приказали войти, и тут все присутствующие увидели, что у меня на подбородке нет ни волоска и ростом я еще маловат.
— Да это всего-навсего ребенок! — сказал кардинал со смехом, обращаясь к четырем или пяти стоявшим вокруг него вельможам. — Господин де Сент-Онэ посмеялся над нами, расписав его свершения.
— Не знаю, монсеньор, о каких свершениях он рассказал вам, — заявил я с низким поклоном, — но если речь шла о том, как я взял в плен королевского наместника из Сальса и его любовницу, то это чистая правда.
— Он рассказал нам другое, — тотчас ответил господин кардинал, — что ты якобы помешал тому солдату, что ходил с тобою, поцеловать девчонку и из-за этого вступил с ним в схватку, а он выпалил в тебя из пистолета, что, однако, не помешало тебе довести пленников.
— Так все и было, монсеньор, — промолвил я, — но это пустяки. Надеюсь при случае совершить много других дел, служа Королю и Вашему Преосвященству.
— Пусть так и будет, — сказал он и добавил, повернувшись к окружавшим его вельможам: — Но это всего лишь дитя. Жаль в таком возрасте подвергать его опасностям — это чистое насилие над природой.
Его рассуждения внушили мне страх, что он ничего не захочет для меня сделать. Поэтому я продолжил:
— Монсеньор, я гораздо сильнее, чем вы думаете! Ваше Преосвященство можете испытать меня, дав какое-нибудь поручение.
Он не ответил, но, тихонько обратившись к своему капитану гвардии, велел покормить меня и подробно выяснить, кто я такой. После этого он удалился в свой кабинет, что меня столь же удивило, сколь и расстроило: я-то надеялся, что стоит мне предстать перед ним, как мое благополучие будет обеспечено.
Капитан гвардии, не мешкая, выполнил все приказы и доложил кардиналу, что я из дворянского рода; мне он велел вновь явиться в его кабинет после обеда. Он сказал, что так мною доволен, что решил принять меня на службу, и ежели я буду разумен и предан ему, то у меня не будет причин раскаиваться. В благодарность я отвесил глубокий поклон и уже подставил было руки для тех милостей, которыми меня, как мне казалось, вот-вот осыплют, — но был сильно разочарован, когда все мои чаяния ограничились лишь одеянием пажа, каковое он распорядился мне выдать. Я еще не так хорошо владел собой, чтобы скрыть разочарование, и мое неудовольствие не осталось незамеченным.
— Пусть это тебя не тревожит, — произнес он так милостиво, что я позабыл обо всех огорчениях. — Дело лишь в том, что покуда я хочу поберечь тебя; но придет время, когда ты, быть может, будешь занят с утра до ночи.
Столь теплые речи заставили мое лицо просветлеть; не преминув показать ему эту перемену, я снова глубоко поклонился. Вышедши за двери, я стал дожидаться, когда получу форменную одежду или, по крайней мере, когда с меня придут снять мерку, но начальник пажей сказал, чтобы я написал отцу, — пусть-де вышлет мне четыреста экю на текущие расходы, на белье и на ливрею, а без этого об экипировке и думать нечего.
Моя досада была ужасна. Чтобы не быть обязанным отцу, я решил даже продать своих лошадей, но это принесло бы не больше пятидесяти пистолей, то есть лишь половину нужной суммы. На родственников рассчитывать не приходилось: они принимали так мало участия в моей судьбе, что к ним нечего было и обращаться. Ночью я не мог заснуть, размышляя, как мне выкрутиться из этого затруднения, и решил обратиться к господину де Марийяку — он был единственным человеком, у которого я мог попросить помощи. Но, задремав уже под утро, я проснулся слишком поздно и вынужден был перенести дела на послеобеденное время; однако службой пренебрегать было нельзя, и я предстал перед господином кардиналом, который, едва завидев меня, спросил, почему я еще не переодет.
— Потому, монсеньор, — ответил я, — что прежде я должен раздобыть денег: наш начальник сказал, что все будет сделано, как только я принесу четыреста экю.
— Что еще за поборы! — тотчас произнес он при всех, пожав плечами, затем продолжал, повернувшись ко мне: — Передайте ему от моего имени, что если он возьмет у вас хотя бы одно су, то не проведет больше на моей службе и четверти часа. Передайте ему также, что, если дело не будет решено к завтрашнему утру, пусть ищет другого господина.
Легко понять, с каким удовольствием я выслушал все это и, почувствовав его покровительство, не преминул уязвить нашего начальника, пересказав ему слова кардинала слово в слово. Тот исполнил все в точности, а я на оставшиеся у меня десять или двенадцать пистолей приобрел себе те предметы одежды, которых мне не дали; впоследствии господин кардинал не только вернул мне деньги за них, но и возместил эту сумму втройне.
Оставаясь лишь пажом, я все-таки был счастлив. Для Его Преосвященства не было никого ближе, и он хотел, чтобы именно я занимался всем. Чтобы доказать свою признательность, я неизменно находился позади его кресла, готовый выполнить любой его приказ: за столом всегда подавал ему напитки, — он же настаивал, чтобы это делал именно я, и называл меня по имени — хотя и другие тоже заискивали такой чести и даже тяготились ревностью. Когда он навещал госпожу д’Эгийон{29}, происходило то же самое: я был единственным, кто сопровождал его, мне предписывалось оставаться в передней, куда никто никогда не входил, и если он желал переговорить с кем-нибудь, то вызывал этих господ также именно я, а они поднимались к нему по потайной лестнице и по ней же уходили, чтобы никто их не увидел.
