Предоставляю, таким образом, судить, какой чародей справился бы с этой загадкой, и все-таки я не переставал трястись от страха, хорошо понимая, что если письма обнаружат, то меня станут пытать тем мучительней, чем сильнее окажется интерес к их содержанию.
На мое счастье, они не только ничего не нашли, но и доверились моему возрасту, посчитав, что юноша не способен быть посланцем в такого рода предприятиях, а потому отпустили, так что я смог и письма передать по назначению, и получить ответ. Меня хорошо наградили за эту поездку: я получил чек на две тысячи экю; уполномоченный казначейства удержал было с них некоторую сумму при выплате наличных, но был изгнан со службы, едва я пожаловался на это господину кардиналу. Не знаю, какую роль сыграло мое путешествие или же, быть может, английский народ так легко взялся за оружие, но три королевства, о которых идет речь{41}, вдруг всколыхнулись, начались смуты и беспорядки, король Англии, проявлявший по отношению к нам недружественные намерения{42}, поимел столько неприятностей у себя дома, что ему стало не до других.
То, что произошло через три месяца после моего возвращения, подтверждает, что мы были к этому причастны. Как-то утром — ибо я неизменно находился при господине кардинале, когда тот вставал с постели, — он тайно приказал мне отправиться в предместье Сен-Марсо{43}, в дом напротив фонтана, с вывеской, изображавшей женщину без головы; следовало подняться во вторую комнату и сказать человеку, лежащему в кровати с желтыми занавесями, чтобы тот обязательно пришел в одиннадцать вечера к госпоже д’Эгийон. Я, не мешкая, выполнил приказ, но так как мне было позволено взглянуть на этого человека, я тут же вспомнил, что видел его в Шотландии, и мне показалось, будто и он меня узнал. Я заметил, что он пристально глядит на меня, словно пытается что-то вспомнить. Тем не менее мы ничего не сказали друг другу — он лишь заверил меня, что обязательно придет. В назначенное время мне было велено ждать у дверей, чтобы провести его в кабинет. Он явился переодетым в разносчика пирожных, и я слышал, как он кричал про пирожные, идя по улице, так, что я даже не подумал, что это он. Но он узнал меня, представился, и я проводил его к господину кардиналу, у которого он пробыл до четырех часов утра. Людям господина кардинала приказано было удалиться, что лишний раз послужило к злословию насчет него и его племянницы: как тут не подумать, что он уединяется с нею, только чтобы переспать. Кроме того, он взял ключи, чтобы выходить когда вздумается, поэтому слуги этой дамы были первыми, кто начал распускать сплетни. Сказанное отнюдь не означает, будто между ним и нею ничего не было, — но, как я говорил выше, всякий раз, когда он оставался у нее, они занимались вовсе не любовью. Когда разговор закончился, мой подопечный вышел из кабинета; я, как мне и приказал Его Преосвященство, ожидал у дверей; а поскольку в столь поздний час уже не подзывают криком пироженщика, то господин кардинал повелел мне отдать ему мой плащ и даже проводить за две улицы.
Через пару дней Его Преосвященство в беседе с глазу на глаз поручил мне еще одно дело. Я должен был явиться к господину де Бюльону, суперинтенданту финансов, забрать у него сверток с деньгами, а потом, в свою очередь, отнести сверток на улицу Юшетт одному господину, о котором я только что говорил и которого найду в первой комнате дома под вывеской «Свинья-тонкопряха» в глубине двора. Однако приготовленный для меня сверток оказался столь тяжел, что понадобилась тачка. Господин де Бюльон, зная это, приготовил таковую и, когда сверток погрузили, наказал передать его в собственные руки тому, для кого он предназначался, снабдив меня еще и реестром находившихся в нем монет по их достоинству. Добравшись до «Свиньи-тонкопряхи», я нашел адресата посылки; тот нервно расхаживал по комнате. Вручив ему реестр, я сказал, что сверток находится у двери. Он глянул в реестр и вернул его мне, заявив, что я ошибся: посылка предназначается не ему, а кому-то другому. Я возразил, что не мог ошибиться и что он прекрасно видит: я его знаю, и приказ дан мне в отношении него. Однако в ответ, продолжая мерить комнату шагами, он лишь с досадой повторил:
— Это не для меня, месье, и вы должны уйти.
Исчерпав все доводы, призванные убедить его, но так и не преуспев в этом, я последовал его совету, а, вернув сверток господину де Бюльону, доложил обо всем кардиналу. Тот поинтересовался, остался ли у меня реестр; я отдал ему бумагу, и, взглянув на нее, он разразился неистовой бранью в адрес господина де Бюльона, восклицая, что в другой раз научит его исполнять свои приказы; потом тотчас послал за ним и потребовал ответа, почему тот отправил лишь пятьсот тысяч франков вместо приказанных шестисот. На вопрос Его Преосвященства Бюльон ответил, что ему-де показалось, будто два дня назад для этого дела была определена меньшая сумма, и он полагал, что кое-кто и этим удовольствуется, но, если это не так, он готов доплатить недоданное.
Я присутствовал при этом объяснении и понял, что, хотя господин де Бюльон и пытался представить дело так, будто радеет лишь об экономии, но на самом деле попросту рассчитывал прикарманить сотню тысяч франков. Покуда эту сотню готовили и заворачивали, Его Преосвященство снова откомандировал меня к тому же господину, чтобы сообщить, что он будет вполне удовлетворен, а все случившееся — лишь ошибка господина де Бюльона; мне как свидетелю было велено это подтвердить.
Я нашел его укладывающим вещи перед отъездом, и мне показалось, что мой приход удивил его. Он вышел мне навстречу и спросил, не хочу ли я сказать ему что-нибудь. Я объяснил мое поручение, и, он, еще хмурый, но, видимо, уже почти не сердясь, буркнул:
— С людьми нужно поступать по чести. — И добавил еще с досадой: — Не понимаю, почему, дав мне обещание, о нем позабыли, хотя и двух дней не прошло.
Затем я опять отправился к господину де Бюльону, забрал шестьсот тысяч франков и, принеся этому человеку в собственные руки, возвратился к Его Преосвященству, ожидавшему меня с нетерпением и тревогой.
Хотя дела подобного рода не были пределом моих чаяний — ведь мне больше нравилось военное ремесло, — но меня утешало отеческое расположение моего господина. Он еще раз спросил, виделся ли я с господином де Марийяком, чей брат не только стал маршалом Франции{44}, но и женился на родственнице Королевы-матери, попав у последней в большую честь{45}. Я ответил, что нет, поскольку Его Преосвященство мне запретил, и снова повторил: для меня не существует родственников, коль скоро речь идет о службе ему, и я очень сожалею, что мне пока не представилось возможности это доказать. Он ответил, что такая возможность не замедлит появиться, и по его тону мне показалось, что он доволен. История, случившаяся месяц спустя или около того, убедила меня, что моя преданность ему хорошо известна, — если только он не имел иных причин поступить так, как поступил. Но, чтобы понять его побуждения, нелишним представляется рассказать о тех событиях, что произошли чуть раньше.
Король был на редкость добрым государем — таким, каким сегодня может быть император. Он вступил на трон совсем юным{46} и вынужден был передать правление Королеве-матери, женщине очень больших притязаний, но мало любимой французами — не только из-за того, что она итальянка (итальянцев, надо сказать, наш народ никогда не любил), но еще и из-за заведенного ею фаворита, соотечественника, чьи заслуги были столь же незначительны, как и его происхождение{47}. Поскольку государства держатся прежде всего на страхе, этот человек нашел средство заставить себя бояться даже принцев крови, а его жена{48}, еще несносней его самого, смогла полностью подчинить себе Королеву и приобрела такое влияние, что все были у ее ног, если можно так сказать. Для защиты своих любимцев от множества врагов Королева-мать приблизила к себе нескольких людей, в том числе братьев Марийяк; один из них принадлежал к дворянству мантии, а другой — к дворянству шпаги{49}, оба люди благородные и достойные той будущности, какую им прочили. Тем не менее, невзирая на принятые меры, количество недовольных было столь велико, что она не смогла уберечь своего фаворита. Де Люин, наделенный не меньшими амбициями, нашептал Королю, что мать унижает его в глазах народов, отдав страну в руки иностранца. Возможно, он взвалил на нее и вину за смерть Короля, его отца. Как бы то ни было, сумев убедить Короля, доверием которого он пользовался, обеспечивая ему некоторые удовольствия, соответствующие его наклонностям, де Люин получил приказ найти кого-нибудь, кто убил бы временщика, и это сделал капитан телохранителей Витри{50}.
После этого де Люин попытался завладеть властью в ущерб Королеве-матери, но его плечи не вынесли такого бремени, а поскольку партия ее приверженцев, состоявшая из завистников нового первого министра, с каждым днем усиливалась, он был вынужден сдаться. Всех, кто был связан с Королевой, а потому опасался попасть в ту же немилость, что и ее фаворит, вновь призвали ко двору, а поскольку Марийяки были из самых преданных, то они и получили наибольшие преимущества; тот из братьев, кто принадлежал к дворянству мантии, даже претендовал на пост первого министра и высказывал такую осведомленность, что казался вполне этого достоин. В это время Королева-мать призвала к себе на службу и епископа Люсонского, позже ставшего известным под именем кардинала Ришельё, превосходный ум которого был совсем иным, чем у Марийяка, и он вдруг заблистал так, что влияние Марийяка тут же померкло.
