меня, что мы увидимся сегодня, очень скоро.
Редкие зонты проплывали мимо. Они укрывали собой молчаливых людей и двигались неторопливо, боясь противоречить тихому и ровному дождю и низко замершему темному небу — те не любят быстрой ходьбы под собой и чрезмерно громких голосов.
Пытаясь угадать сокровенную жизнь в одиноких фигурах и вглядываясь в их замаскированные непогодой лица, я невольно обнаружил странную закономерность: среди них вовсе нет мужчин, а только одни женщины…
«Женщины выходят в дождь, чтобы освободить наружу тлеющий уголь печалей и обид, долгое время скрываемый от постороннего пониманья внутри терпеливой груди. Пускай он выхолодится на воле, пускай хоть немного пошипит в дожде и надышится свежей влагой и новой силой, чтобы вновь надолго спрятаться в темном чулане души для терпенья и сохранения семьи…»— так рассуждал я сам с собою, ожидая девушку мою Анну. — «И дождь, рассекающий улицы и тротуары на множество участков уединения, не позволит ни одному мужчине подглядеть Такую женщину в ее слабости и откровении — ее настоящей силе!»
Анна появилась через час в сопровождении пожилого джентльмена…
***
Не успев еще изумиться, я упрятался в глубину дверей, выставил глаза наружу, а затем, намокая, украдкой двинулся вслед Анюте и ее коротконогому приятелю.
Они остановились у нужной арки, сбросили вниз мешавшую отдышаться «бриллиантовую» сумку и, обнявшись, принялись целоваться…
Мне показалось вдруг, что я — тринадцатилетний: удивляюсь всяческим происшествиям, отвешиваю нижнюю губу и даже пытаюсь плакать, точно у меня открылось давнишнее горе.
А горе заключалось в том, что утащили у меня свежую и невесомую радость — забвение прошедших лет, длинные ночи с «верной девчонкой» и «улетанье» от семьи, от фальшивой мертвой солидности и каждодневных, дум на нравственные темы.
— Я быстренько гляну кто дома и сразу же вернусь, — говорила Золотая моя Рыба своему нужному старикашке, а я, укрываясь за ствол безжалостно подстриженного дерева, не стеснялся ронять слезы и получал свое несчастье от рухнувших надежд.
Анна действительно скоро вернулась, после чего они обменялись последними лихими фразами для гарантии безмолвно оговоренного ранее дела. И исчезли…
В такие заколдованные минуты любой «тринадцатилетний» человек склонен растеряться и совершить необдуманные действия. Вот и я не был обделен этим божеским недоумием и стремительно направился на угол 5-й Линии с патологически навязчивым желаньем разыскать по квартирам пресловутой парадной неприятную, но теперь уже необходимую мне как кислород, одноногую Красавицу.
Дождь к этому времени усилился, что помогло мне отвлечься от нелепости моего присутствия на белом свете нерешительно названивать в квартиры 1-го, 2-го, 3-го этажей в надежде и поисках… черт знает чего! Сострадания? Эффекта неожиданности? Или еще Чего-то — никому до конца не понятного, традиционно абсурдного, но для жизни и смерти — Важного и необходимого…
***
Алиса Николаевна (так звали рокового моего, человека) открыла дверь двухкомнатной квартиры в третьем этаже, и, увидав меня плачущего, пригласила войти. Она держала себя официально на своей одной ноге, оказалась членом ленинградского отделения Союза художников страны, а одета была в прозрачный пеньюар и еще во что-то незаметное. Не загоревшая часть груди бросилась мне в глаза, неприбранные волосы шикарно провисали по телу, а холодное лицо было злым и цвета всей нашей трудной жизни.
— Я сейчас открою на кухне окно и… вас затаскают по следственным органам. В лучшем случае — в качестве свидетеля. Хотите этого избежать — пригласите в комнату, — последовал ответ на вопрошающий взгляд Алисы Николаевны, и я, хоть и помнил еще лобызанье Анюты с клиентом, постепенно включался в новое поле магнитов и токов, — и напоите чаем.
— Шантаж на уровне детского сада… Любопытно! Ну что ж, попробуем, прошу в комнату…
Грохочущие палки унеслись на кухню, а я, сбросив обувь, вошел в дальнюю дверь, ведущую к чужим владеньям.
Там я обнаружил великое множество портретов самых разных людей. Это были рисунки, этюды и эскизы, большие, среднего размера и совсем небольшие станковые картины, размещенные по полу и на стенах, втиснутые между стекол окна и подвешенные на серых нитках от потолка. Кроме того, в комнате также расположились около пятидесяти горшковых цветов, черный витой диван, разобранный по крышкам кабинетный рояль (белого цвета), маленький сервант и торшер с кисточками, березовые низкие пни, стилизованные под стулья, футляр от ружья и огромное число каких-то неожиданных предметов. Повсюду в стопках и отдельно валялись книги, а на торшере в ретро-подрамнике таилась желтая фотография Алисы Николаевны с надписью внизу фиолетовыми чернилами: «Одесса. 1945. Салют Победы над сволочью. АЛИСА — пора детства, две ноги, голубой бант и кукла Катя. Полноценность и Жизнь… На долгую память самой себе!».
Интерьер комнаты неприятно поразил меня, хотя, справедливости ради, пришлось отметить, что коробит меня лишь от привычной канонизованной установки на гармонию цветовых «группировок» и заполненность пространства — меня учили полутонам и свободе мебели и вещей. А тут — нескладные контрасты множества предметов. И все же я был шокирован интересным и волнующим духом комнаты, что привело меня к состоянию стыда и некомпетентности. Спонтанная стилистика и, соответственно, неожиданный уровень вкуса — свежий и развинченный, но, вместе с тем, древний и монументальный — пугали и повергали в сконфуженность… Поэтому, в ожидании чая и дикого красивого существа, я постарался мобилизоваться и не тушеваться от серости.
Не успели эти мысли и корявые слова промелькнуть у меня в голове, как отворилась дверь и вошла Алиса Николаевна — в другой прическе и сверлящем глаз «хохломском» кухонном переднике (для отвода глаз). Заметил я и появившийся легкий грим, темную помаду в губах и более мягкие, почти «кошачьи», повадки.
Следом за ней вползла тысячелетняя старуха с не стираемыми временем чертами благородства в лице. Она несла на подносе чай, вяленую дыню и молоко и, между прочим, старательно делала вид, будто воспринимает меня как старого знакомого частого гостя этого дома. Я вскочил, принял у нее поднос и, водрузив его на низенький столик, помог Алисе присесть и выдохнуть воздух. И в тот момент, когда Алиса заговорила, старухи уже не было в комнате.
— Я, кажется, вспомнила вас. Несколько дней назад, на тротуаре… Вы хватали мой костыль и пытались оправдаться какой-то ересью… о музыке, о роковом прошлом… Верно?
— Да, именно так.
— Кстати, вы и сейчас ведете себя несколько… навязчиво. Как прикажете вас понимать? Хотя… сегодня мне не до обид, поскольку через час у меня должна… родиться дочь. Да-да, не удивляйтесь, так предсказала мне моя система религии. Я даже собираюсь
