что это молоко мне отнюдь не легко досталось…
На стене уже исчезла нога и начинали шевелиться руки. А душа моя теперь кричала о том, что во всем виновата Ахматова… или жена… или нога… и опять закричала о том, что хочу схватить за голые руки…
Вдруг в три секунды затихло ВСЕ, лишь слышно было, как хрустят сосуды в голове. Я обернулся. Алиса молчала; в глазах у нее расселись крупные слезы, губы дрожали, как у мальчишки, а руки — тоже дрожали и… тянулись ко мне.
— Родной мой… милый…
И я сорвался…
***
Восьмого декабря теперь уже далекого года„в 20 часов по Москве, я встретил свою первую любовь. Светлана была девушкой немного избалованной, но заболел я ею смертельно с первого взгляда и до последних своих дней буду нести по жизни ее нежную и добрую женственность, великолепную красивую преданность и ЕЕ счастье и жизнь, которые во мне не умирают…
Так вот, вечером восьмого декабря, околдованный неизведанным смыслом и жгучей тревогой еще раннего сердца и наблюдавший ее, танцующую, с расстояния четырех метров, я каждым кончиком пальца ощущал любое движенье уже тогда любимой фигуры, в ладонях же чувствовал колыханье оставленных ею следов на паркете.
А если случалось ей пролетать чуть ближе к моему углу в просторной комнате, то вспыхивала кожа под покровом волос и комочки молний сухим льдом продвигались в разных направленьях по ногам, по рукам и по всему организму. ТОГДА я боялся мечтать о первом робком поцелуе, страшась отпугнуть невозможное и близкое счастье.
Память не глохнет.
Поэтому я навеки влюблен в ушедший декабрь любимого святого времени…
***
Ну а Т Е П Е Р Ь был август совсем другого года, другой город и другой вечер… Теперь я не ощущал даже кровавых ран на спине от ногтей художницы Алисы, не слышал несвязных и громких ее криков и лишь напрягался всеми мышцами и костьми, а еще— молча и грубо впивался губами в отрубленную ногу чужой женщины…
***
Прошли какие-то часы с минутами. О них не помню— мы спали. Спали глубоко, без сновидений, переплетясь руками— как Родные или как змеи…
От назойливой сирены, кричавшей огромной жалобной птицей, завертелись в ушах острые механизмы, а тело рвануло короткой судорогой — это сработало в темноте двора противоугонное устройство чьей-то машины, одновременно разбудившее и напугавшее меня. Омерзительная сущность этого звука помогла мгновенно освободиться от мертвого сна.
Я не спешил открывать глаза, это казалось выше сил. Сначала ожили колени и руки, левая щека, губы и часть живота — все то, что слито было с мерно дышавшим горячим телом…
Она еще спала.
« Кто она? И кто здесь я? И нужно ли задавать себе эти вопросы сейчас? Да, необходимо… Но — не хочу, не буду! Лучше после: сейчас я голый и даже не знаю какой сегодня день… А может это вовсе не я.. » .
Глаза наконец открылись, а тусклый свет далекого окна освещал ее лицо. Брови были перечерчены путанными волосами, щеки держали едва угадываемый румянец, и подрагивали веки — как у девчонки-притворщицы. Мятые от сна «черты» не сделали Алису старше, напротив — она чему-то улыбалась сквозь лицо текущим изнутри спокойным светом и оттого становилась много моложе… все так же подрагивая веками.
Я увлекся, долго глядел на нее и долго к чему-то привыкал, затем осторожно поцеловал чуть вскинутый вверх подбородок.
Запах кофе, просочившийся со стороны кухни, вернул меня к действительности и напомнил о чужой неосязаемой квартире, вчерашнем дне, жене и дожде, о 5-й Линии и о… ноге. И об Анне Ахматовой, Обернувшись к стене, я не смог ее там отыскать (и теперь не уверен, была ли она в самом деле или же только грезилась мне).
Алиса вдруг проснулась, и мы надолго встретились глазами. Я уже начинал не выдерживать взгляда, когда она испустила глухой стон и гримасой животного дернулись губы.
— У х о д и! — вырвало ее единственным словом.
5
Я вышел на улицу оглушенным, медленным и каким-то стареюще-одиноким психом. Возможно, я и был рад новому трепету, вдумчиво сам себе улыбался и, казалось, еще держал в кулаке Нормальную молодость, однако — не чувствовал ни страсти, ни надежды и… действительно был «стареюще-одиноким». Переживал «цейтнот средней силы в стадии миттельшпиля», как сказал бы Глобус.
Стало страшновато. Даже страшно. В нижней части горла подташнивало, перед глазами вскружился преувеличенных размеров обрубок ноги, а собственные подошвы с трудом отлипали от прохладного асфальта. Пришлось совсем остановиться, чтобы унять бессилие в коленях, к тому же — уши уловили стук картонного квадрата о водосточную трубу: перемещениями воздуха квадрат увлекался то влево, то вправо. Объявление гласило: «Умер муж. Фото прилагается. Все, кто обладают аналогичным дизайном лица и желают обрести любовь и беспрестанную заботу, могут в дневное время суток позвонить по тел. 279-2…» и тр. пр.
«Это— не шутка, нет!», — вслух решил я, оглянулся на угол Малого и Линии, достал из кармана часы.
« Ха-Ха-Ха! Через семь минут будет семнадцать, еще минут через шесть должна выползти рыба Анна и… Любопытно получается! Дождался-таки… » .
Некая гнусная черта характера мгновенно обрела еще одно дыханье, частный извоз в который раз пришел на помощь, и уже в 16–59 я стою с тремя рыжими хризантемами все на том же углу. В течение сорока секунд справляюсь с одышкой, а хладнокровное ежедневное уважительное к себе отношение или же вчерашние лужи с пузырями кажутся мне голой фантазией, ну а какая-то там моя любовь к Врубелю и к его певице-жене, предыдущая ночь и любимые поэты — вообще враньем…
Анна пришла без опоздания, прикинулась девчонкой и, бегло коснувшись губами моего носа (в знак старой дружбы), неприятно кольнула меня совсем другим запахом кожи и волос: Алиса не выветрилась еще.
— Пойдем поужинаем где-нибудь? — спросил я.
— Конечно, — она улыбнулась вполне приятной гримаской и взяла меня под руку.
Сначала мы шли молча — прямо, направо и еще метров триста; затем она спросила:
— И что же, вспоминал ты меня эти дни?
— Что? Да, вспоминал…
Взрослее прежнего показалась мне Анна. И равнодушнее. Это чуть задело и даже, пожалуй, оскорбило. Но не сильно, скорее — рефлективно.
А часы в руке пропищали половину шестого…
***
— Две киевских, персики и красного сухого —,
