каждая завершается широкой лестницей. Красные дворцы с золотыми крышами и высокие красные стены – в нишах белые статуи. Некоторые стены были украшены многофигурными каменными картинами. Улица, лестница, площадь. Посреди площадей проливались фонтаны. Маленький, он стоял и смотрел, как проносятся по мосту или по радуге автомобили и мотоциклы, жадно втягивал морозный воздух, ноздри его слипались от холода.
Алька видел этот сон несколько раз, и всегда перед болезнью.
Под Харьковом он почувствовал, что легкие перестают работать и ослабела шея. Он попытался подняться. Солдат, что лежал рядом, возвращающийся из госпиталя фронтовой шофер с орденом и медалью, провел по его лбу шершавой ладонью.
– Перемогайся. Завтра на место станем, там тебя в госпиталь определят. Во фронтовой. Тут ссадят – и в тыл. Ты ж не за этим столько всего натерпелся? Ишь ты, жару нагнал… – Сосед ничего не спрашивал. Сразу, вглядевшись в его морщинистое, как бы вываренное лицо, покачал головой: «Сирота. Из Ленинграда небось?» Сейчас он сопел от сочувствия и советовал: – Нерв напрягай. Нерв любую болезнь сдержит. Я знаю, я раненых много возил. Мне доктора объясняли…
Алька не помнил, как эшелон стал на место, как распределяли пополнение, этого он просто не видел; он помнил только, как стоял перед грозного вида полковником и полковник, глядя на его брезентовые баретки, многопудово громыхал страшными, как трибунал, словами.
Вечером к капитану Польскому пришел солдат-ординарец, пилотка лепешкой, ремень как подпруга. Сдержанно поздоровавшись со всеми, на виду и все же как бы украдкой вынул из мешка «доппаек».
– Гостинец вам от товарища старшины и повара Махметдинова.
«Доппаек» поедали сообща. Ординарец щурил маленькие талые глаза и бормотал, подозрительно поглядывал на майоров и с особой тревогой – на Альку.
– Вам, товарищ капитан, привет от всего состава разведчиков. Просят вас есть побольше, чтобы быстрее на ноги встать. Вот питание прислали. Переживают…
– Ну-ну, не гуди, – сказал ему лежачий майор. – Скряга ты, Иван, и сквалыга.
– Дык я что? Я за свою роту болею. Курите вы, товарищи майоры, больно много. Я вам махры принес. Знаменитая махра – тютюн. Старичок один сочувственный поделился.
– Откуда такая о нас забота?
– Душа майор, это чтобы мы капитанские папиросы не трогали.
Ординарец Иван насупился, помолчал, пошарил глазами по углам и сказал наконец бранчливо:
– У кого болезнь нутряная, тем, говорят, махра полезнее. В ней, говорят, никотину меньше. А комроты нашему, товарищу капитану Польскому, и вовсе курить нельзя с язвой.
– Ишь ты, радетель! – засмеялся капитан.
И все засмеялись.
Когда ординарец собрался уходить, свернул пустой мешок и пожелал капитану быстрейшего выздоровления, капитан вырвал листок из блокнота и подал ему.
– Отдай писарю, пусть документы оформит. – Капитан кивнул на Альку: – Аллегорий. Рядовой, необученный.
Ординарец прочитал, возмущенно засопел, кажется, даже хотел записку скомкать и бросить. Лицо его вдруг стало заостренным и гневным.
– Такого Швейку в нашу геройскую разведроту? – Он даже всхлипнул. – На что он? Через него же насквозь глядеть можно. Ни один комвзвода его не возьмет.
– К сержанту Елескину, – приказал капитан, легкомысленно угощая соседей «Казбеком». – Степан парень кроткий. На учителя чуть не выучился. Практика ему будет педагогическая.
– Сержант Елескин – геройский сержант. Когда же ему нянчиться? – Ординарец разлепешил свою пилотку, взъерошил легкие белые волосы и ушел, возмущенный насквозь.
Явился он на следующий день, поздоровался, не глядя на Альку, и так же, не глядя, но выражая и позой, и пренебрежительными движениями снисходительность к капризам своего командира, подал Альке солдатскую книжку.
– В первый взвод. К сержанту Елескину. – И вдруг засмеялся с откровенной коварной радостью: – Только не догнать тебе, Швейка, того первого взвода. Через два дня выступаем… Придется тебе при госпитале послужить в поварятах.
– Как – выступаем? – Капитана снесло с кровати.
– По приказу. Нам писаря из штабной роты шепнули…
Капитан с проклятиями выскочил из палатки. Вскоре он явился с доктором Токаревым и расстроенной медицинской сестрой.
– Выписывай! – кричал он. – Похалатили – и довольно!
– Не шуми. Я бы тебя так и так завтра выгнал. Надоел ты мне… – ворчал доктор Токарев. – А это что тут за самовольство?
Оба майора уже были одеты и при оружии.
Когда Алька пришел в роту, писарь Тургенев, бравый и сытый, захохотал, широко открыв рот с крупными зубами. Он тыкал в Альку зачерниленным пальцем и сипел:
– Маскарад! Старшина, гляньте – прислали нам Жюльетту, в Швейку переодету.
Алька уже привык к тому, что солдаты вместо Швейк говорят Швейка, – теперь еще и Жюльетта.
– Ну-ну… – Писарь похлопал его по плечу.
Наверное, он был чистоплотным человеком, но, несмотря на умытость и гладкую выбритость, его лицо показалось Альке комком туалетной бумаги. Алька отодвинулся.
– Снимите вашу амуницию, – спокойно сказал старшина. – Интересно, сколько же вы отдали за нее на рынке?
Старшина был невысоким, узкобедрым, с внимательными глазами и какими-то изысканными движениями; обмундирование он носил командирское, времен начала войны. Алька определил его внешность, включая одежду, старинным словом «элегантный», которое его сверстники почему-то произносили с прононсом и стеснялись, произнеся. Старшина смотрел на Альку участливо – так высококлассные спортсмены смотрят на толстопятых старательных новичков.
– А вы фехтовальщик сами? – Алька ни с того ни с сего разгорелся улыбкой.
Старшина кивнул. Писарь вытаращился на него с удивлением и подобострастным восторгом, наверно, такое ему и в голову не приходило. «Ишь ты, морда-рожа, – злорадно подумал Алька. – Тебе бы к Лассунскому. Он бы тебя на каждом уроке вызывал для атмосферы. „Тургенев, к доске! Тургенев, расскажи нам, что такое демпинг. Не знаешь? Ишь ты какой упитанный. Ты, наверное, ешь сало с салом и, плотно пообедав, тут же принимаешься думать об ужине. Садись – думай о будущем… Аллегорий, перестань ржать!..“»
От старшины Алька вышел преображенным. Гимнастерка, брюки, шинель – все было впору. Пилотку старшина надел Альке лихо набок, она так и застыла.
Алька шел, в меру выпятив грудь, слегка подав плечи вперед, тощий, но осанистый. Позвоночник, привыкший за последнее время к сутулости, ломило, дыхание от этого затруднялось.
– Старшина, посмотрите, Швейка-то как вышагивает! Ишь резвый! Ишь какой экстерьерный! – Эти слова произнес писарь Тургенев, высунувшийся в дверь.
Алька не обиделся – в Писаревой интонации слышалось доброжелательство, даже гордость.
Так они менялись в спортивном зале. Из сопливых шкетов, пацанов, гопников превращались в людей, с которыми полагалось говорить вежливо и убедительно. Они приходили в спортивную школу кто в чем, но одинаково серые, упрятанные в скучную одежду, как в шелуху. Гимнастическая форма: белые майки, синие брюки с красным пояском и черные мягкие туфли – вдруг делала их движения строгими и свободными. В сознании возникало острое ощущение гордости, предчувствие новых возможностей и нового языка…
– Швейка, ты чего этаким павачом ходишь?
Алька обернулся.
На него нахально глядел и ухмылялся ординарец командира роты Иван – пилотка лепешкой, шея отсутствует.
– Не Швейка – Швейк, – сказал Алька.
– Усвою. – Ординарец оглядел его со всех сторон. – Павач,
