Если подняться на последний этаж по узкой лестнице, пропахшей кошками, и войти в длинный коридор, то мы увидим полоску света под дверью с левой стороны. Во всех остальных комнатах темно.
Дверь заперта на ключ. Но мы стучаться не будем. Мы уже проходили через двери не стучась, и так, что нас никто не видел. Пройдём и здесь…
В комнате почти нет мебели. Колченогий стол, заваленный бумагами, на нём керосиновая лампа, два драных стула да сундук, вероятно заменяющий и шкаф, и кровать. В углу лежит на полу высокая стопка книг.
В печурке ярко горит огонь. Юноша с длинными волосами сидит перед пылающим отверстием печи и шевелит в ней кочергой. Другой, бледный, узкоплечий, большеголовый, роется в бумагах на столе. Третий, большой и нескладный, неподвижно сидит на сундуке…
— И долго они обыскивали? — спросил тот, который сидел у печки.
— Почти всю ночь, — ответил тот, что был у стола, — но ничего не нашли. Арестованные заявили протест…
— Полиция ищет типографию, — прогудел великан с сундука.
— Они всё ищут, Вадим, — отозвался юноша у печки, — и типографию, и сочинения Герцена, и номера «Колокола». Того и гляди, скоро начнут на улицах прохожих обыскивать. Во всяком случае, наши писания уже вынести нельзя, да и некуда. Дом под наблюдением, хозяйка, конечно, донесла. Что там ещё, Лёвушка?
— «Былое и думы», начало, — печально сказал тот, что был у стола, — переписано от руки.
Сергей покачал головой.
— Жаль, но придётся сжечь.
— Сжигать воспоминания Искандера!
— Да, да, всё придётся уничтожить. Если б речь шла о нас одних, но с этими бумагами и книгами мы провалим и Макарова, и всех других наших…
Давайте подойдём к окну и посмотрим внимательнее. Пьяный в синей шапке вдруг выпрямился и стал вести себя как трезвый. Он нырнул в переулок и вывел оттуда человек шесть, которые, сторонясь фонарного света, побежали через улицу.
В комнате тот, кого называли Лёвушка, в эту минуту прижал к груди и понёс к печке большую пачку бумаги. Сергей хладнокровно стал бросать в огонь листок за листком. Лёвушка отвернулся.
— Не огорчайся, Лёва, — сказал Сергей, — в Казани сейчас тайно переписывают Искандера десять человек, в том числе моя сестра Ирина. Искандера дворяне боятся больше, чем царя! Слова его не пропадут в России, не пропадёт и «Колокол». Ах, если бы узнать, куда делся портфель Макарова!
Великан на сундуке оживился.
— Говорил второкурсник Ладухин, что видел, будто Макаров на масленичном гулянье бросил свой портфель какому-то мальчику…
— Мальчику?
— Ну, пареньку лет десяти, в тулупчике… А тот ушёл с красивой барышней в длинной шубке.
— Почему же Ладухин не догнал их?
— Не успел. Макарова тут же схватили, погнались и за Ладухиным, он едва скрылся.
— Эхма, — горько сказал Сергей, — ничего-то мы по-настоящему не умеем. Теперь ищи мальчика в тулупе и барышню в шубке! Что там ещё на столе осталось?
— «Колокол», прошлогодний номер, — возвестил Лёвушка, перебирая бумаги, — смотри, что тут напечатано: «Пусть «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набатом! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей…»
— Вот это истина! — воскликнул Вадим. — Если будет бунт, я непременно буду в нём участвовать!
— С топором или с ружьём? — насмешливо спросил Сергей.
— Хоть с бревном!
— На тебя похоже… Нет, братец Вадим, восстание должна начать армия…
Сергей не докончил. На лестнице и в коридоре раздался грохот сапог. Потом в дверь сильно ударили кулаком. Вадим вскочил с сундука.
— Кто там? — спросил Сергей.
— Откройте! — рявкнул могучий сиплый голос— Живей, а то высадим дверь!
— Кто вы такие?
— Закон!
Студенты переглянулись. Вадим стал засучивать рукава, но Сергей досадливо махнул ему рукой. Потом он внимательно оглядел комнату. В дверь ударили ещё раз.
— Не волнуйтесь, — сказал Сергей и отпер дверь.
В комнату разом ввалилось много людей. В облаке морозного пара виден был рослый жандармский офицер в перчатках, двое жандармов попроще, какой-то субъект с бледным лицом, в коричневом пальто, закутанный до подбородка тёплым шарфом. Сзади плыли бывший пьяный в синей шапке и пожилая толстая женщина в сером платке, с маленькими, быстро мигающими глазами.
— Вот они, вот они все, любезные! — заголосила она.
— Помолчите! — крикнул офицер.
Он подошёл к печке и пошарил в ней кочергой.
— Ну, так и есть, — продолжал он. — Что здесь жгли?
— Частные письма, — отвечал Сергей.
— Однако, много у вас писем! Следы печатных букв всё ещё видны…
— Прочитайте, если можете, — отвечал Сергей.
Офицер бросил на него свирепый взгляд и шагнул к столу.
— Успели! — сказал он злобно. — Нет, не всё успели… Это что за портрет?
Он поднял вверх небольшую карточку, на которой был изображён человек с огромным лбом, спокойными, слегка припухшими глазами и упрямым ртом, обрамлённым усами и бородкой.
— Это изгнанник Искандер, — произнёс Лёвушка взволнованным голосом.
— Изгнанник? А по-нашему, это беглец, смутьян и бунтовщик по фамилии Герцен! Конечно, портрет изготовлен в Лондоне? Мы очень хорошо знаем лицо этого господина. Откуда у вас этот портрет?
— Нашёл на улице, — сказал бледный Лёвушка.
— На улице, вот как!.. Терещенко, обыщи, нет ли оружия. Хозяйка, ещё одну лампу сюда! Приступим!
*
Мишель спал, раскинув руки по подушкам. Лицо его, воинственно поднятое вверх, с тонким носом и клоком тёмных волос, спустившихся на лоб, чем-то напоминало лицо на портрете гвардейского офицера.
Мишка Топотун посапывал под своим лоскутным одеялом. Вихор на его голове торчал вверх, как петушиный гребешок. Лицо у него во сне было озабоченное.
А кругом была тёмная ночь. Мало ли что бывает ночью… Всего не расскажешь.
ЗА КУЛИСАМИ МАЛОГО ТЕАТРА
— …«И не вводи нас… во искушение, но избави от… как его… этого… от лукавого…»
Мишель уже поднял правую руку, чтоб перекреститься, но маменька остановила его:
— Что ты забыл, Мишель?
— Кажется, ничего не забыл, — скучным голосом отозвался Мишель.
— Ты забыл слово «аминь». Произнеси его и тогда осеняй себя крестным знамением.
Мишель проделал всё, что полагалось и что он проделывал каждый день, не зная, кто такой «лукавый» и что значит «аминь». Да, ничего уж не поделаешь, в те времена полагалось всем детям начинать день «утренней молитвой».
Потом няня Настя внесла таз, кувшин, мыло, губку, щётки, и началась церемония мытья, которая, честно говоря, была не многим веселее, чем утренняя молитва. (Не думайте, что Мишель был грязнуля — он просто не любил делать каждый день одно и то же, да ещё под наблюдением взрослых.)
Наконец его позвали в столовую завтракать. В доме было тихо, потому что полковник ещё не проснулся. Он завтракал отдельно.
Мать с Няней прошли вперёд, а Мишель задержался возле окна, глядя на берёзы в снегу, — и вдруг его тихонько взяли за рукав.
— Вашбродь, — сказал ему на ухо Трофим, — беда идёт…
— Что случилось?
— Забирайте вашу сумку, а то их скородие найдут.
— Каким образом? — возмутился Мишель. — Ключи-то у тебя!
— Я никого не пускаю, — тихо отвечал Трофим, — но хозяевам перечить не могу. Дом ихний, а не мой. Мне Елена Дмитриевна нынче сказывали…
— Как, маменька? Она знает?
— Они только то знают, что их скородие желают осмотреть мои вещи. Пущай осматривают, а ваши бумажки надобно забрать. Полковник приехали в третьем часу ночи из собрания и оченно волнуются.
— Да что случилось?!
Трофим нагнулся к самому уху Мишеля.
— То случилось, что вышел указ о воле крепостным, да об этом не велено говорить народу…
— Значит, теперь все свободны! — воскликнул Мишель.
— Тише, барчук… не приказано шуметь. Какая там свобода! Говорят, дворовым слугам спину гнуть ещё два года, а мужикам на деревне земельки дадут с кошачий хвост, да и то за деньги… Забирайте ваши бумажки нынче же! Начнут людей хватать на всех перекрёстках. Вот она, царская воля!
Трофим исчез, точно его ветром сдуло.
Мишель вертелся за завтраком так, словно под его стулом развели костёр.
— Что с тобой, Мишель?! — воскликнула маменька.
— Ах, извините, маменька, — рассеянно отвечал Мишель, насыпая перец в клубничное варенье, — нельзя ли сегодня сделать, чтоб за столом прислуживал Мишка?
— Это ещё зачем, дружок? Мишка не прислуживает в столовой, он посыльный. Мишель, мой сын, что ты ешь?
— Ах, извините, маменька, я уже кончил. Мерси, маменька!
— А молоко? А булочки? О, Мишель, тебя узнать нельзя!
— Спасибо, маменька, я… я потом…
