— В театре держать его невозможно, — сказала она. Мишка уныло опустил голову.
— Не печалься, что-нибудь придумаем… Домой взять не могу, я живу в пансионе… Из актёров, кто же?.. Боже мой, Михаил Семёнович!
— Они возьмут ли? — усомнился Топотун.
— Наверно, возьмёт!
— Это кто же они будут? — спросил Топотун.
— Неужели ты никогда не слышал про Михаила Семёновича Щепкина? Это знаменитый русский актёр!
— Не слыхал, — искренно сказал Топотун, — но раз они мне тёзка, то, надо думать, не подведут-с… А и Михаилов нынче развелось, что пруд пруди!
— Пойдём, — сказала тётя Луша и повела его по узким коридорам. Она остановилась возле двери в глубокой нише и постучала.
— Михайло Семёныч, можно к вам? Это я, Познякова.
— Коли дело есть, то можно, — ответили из-за двери.
Уборная Щепкина была довольно велика и заставлена разными предметами. Большое зеркало, по бокам ещё два зеркала, низкие мягкие табуретки, стол с бархатной скатертью возле окна и при нём два кресла… А любопытных вещей здесь было столько, что у Мишки закружилась голова, — венки, портреты, украинская «бандура» со множеством струн, шкатулка с узорами… Возле зеркала два парика. Сбоку, на особой подставке, зелёный мундир с красным воротником, на который небрежно был накинут холщовый халат, испачканный красками. Стены были увешаны театральными афишами. Везде чернели большие буквы:
«Горе от ума». Роль Фамусова будет играть г. Щепкин».
«Ревизор». Роль Городничего исполнит г. Щепкин».
«Свадьба Кречинского». Муромский — г. Щепкин»…
Михаил Семёнович улыбаясь следил за удивлёнными взглядами Топотуна.
— Много я наиграл, а, хлопчик?
— Страсть сколько! — признался Топотун.
— А ты, видать, грамотный? Сколько тебе лет? Одиннадцать? Как звать? Гм, так же, как меня… Так какое же дело-то, молодые люди?
Тётя Луша присела на низкую табуретку и, глядя на Михаила Семёновича снизу вверх, рассказала всё, что знала о портфеле студента Макарова.
Щепкин помолчал.
— «Колокол», конечно, возьму. А что там ещё в портфеле? Говорите всё в подробностях, пистолетов, кинжалов нет?
— Там бумажки, — подал голос Топотун, — которые господин студент Макаров прохожим людям читал.
Щепкин наморщил лоб и посмотрел Луше в глаза.
— Лушенька, ты знаешь, где я живу?
— На Третьей Мещанской, а как же? — удивлённо пролепетала Луша.
— А ты думаешь, что у меня не будет в доме обыска?
— Что вы говорите, Михайло Семёныч! У вас не посмеют!
— Отчего же? Разве жандармы не осмелятся войти в дом актёра, да ещё актёра из крепостных?
Луша встала с табуретки.
— Михайло Семёныч, — с воодушевлением произнесла она, — ежели к вам войдут в дом жандармы, в Москве сделаются беспорядки!
Щепкин посмотрел на неё, склонив голову набок, и улыбнулся.
— Вот как, Лушенька, надо говорить и на театре, — сказал он, — я тебя потом заставлю повторить эти слова. Да что ж, семь бед — один ответ, а волков бояться — в лес не ходить. Я к Герцену ездил в Лондон…
Щепкин тяжело поднялся, вынул из кармана ключи, подошёл к небольшому шкафчику и отпер его.
— Вот они оба, — сказал он, — а сколько лет прошло…
Он держал в руках фотографию, на которой были изображены два человека — один тяжеловатый, с громадным лбом и упрямой линией рта, другой поменьше, задумчивый, с мечтательными глазами. Они стояли рядом, но смотрели не друг на друга, а вперёд, как бы заглядевшись на что-то далёкое.
— Смотри внимательно, хлопец, — проговорил Щепкин, — это изгнанники Искандер и Огарёв.
— Искандер? — в изумлении переспросил Топотун. — Это который в колокол звонит?
— Да, хлопец, — отвечал Щепкин, — в тот самый «Колокол», который ты мне принёс. Он отпечатан в вольной русской типографии за границей. А по-настоящему Искандера зовут Герцен, и я…
Щепкин вдруг остановился и уставился куда-то в сторону, словно забыл, где он и с кем говорит.
— Помню его фигуру на пристани в Англии — он бросился ко мне, как к родному. Ведь я приехал из России, из Москвы… Я-то, старый дуралей, хотел уговорить его вернуться в Россию… Да что там! Это было всё равно что Волгу уговорить остановиться да перестать течь дальше… И всё равно я его любил и люблю, и человек он необыкновенный…
Михаил Семёнович вздохнул и полез в карман за платком.
— Слезлив я на старости стал, молодые люди… Даже, бывает, на сцене слезу не могу удержать, так и бежит, грим портит…
Он уложил фотографию в шкафчик, запер его, аккуратно вытер своё толстое лицо и, повернувшись к Мишке, сказал уже бодрым голосом:
— Оставь у меня портфель, он не пропадёт. Ты Третью Мещанскую улицу знаешь?
— Я в Москве все улицы знаю, — гордо отвечал Топотун.
— Вот каков! Так ежели тебе эти бумаги понадобятся, спроси на Третьей Мещанской, где живёт Щепкин, и тебе любой прохожий покажет. Только не болтай, ради бога, никому. Умеешь ты держать язык за зубами?
— Ещё как! — отвечал Топотун. — Я уж сколько держал!
Выходя через артистический подъезд, Топотун не удержался и сказал швейцару:
— А я вовсе не из райка.
В эту минуту щёки Авдея Григорьича находились в надутом положении. Но он не стал их проваливать, а прогудел, еле раздвигая губы:
— Ежели вы щепкинский, то моё почтенье-с.
— Я щепкинский, — подтвердил Топотун и покинул Малый театр.
ЦАРСКАЯ ВОЛЯ
Новый жилец появился в доме Карабановых незаметно. Поздно вечером во двор тихо въехала кибитка, вся запушённая снегом. Из неё вылез высокий, сутулый человек с тонким, изогнутым носом. Дворник Никифор закрыл ворота и подошёл помочь отнести вещи, но их оказалось немного — старый чемодан да сундучок, обвязанный верёвками. Трофим, который весь вечер расхаживал по двору, бросился к приехавшему. Тот обнял его и, как говорили, даже поцеловал. Сам он был в какой-то длинной, нескладной шинели и меховой шапке с наушниками. Поместили его во флигеле, где жил Трофим. Туда прошла, закутавшись в шаль, сама барыня. Барин навстречу гостю не вышел.
Мишель всего этого не видал. Было темно, Мишель уже спал и узнал об этом утром от няни Насти. Няня сказала, что это родственник барыни и приехал он из имения, а сам из себя видный, только очень худой.
— Молодой? — спросил Мишель.
— Ай нет, батюшка, старый, в руке палка, усы седые висят, все замёрзли. А бороды нету, не носят.
— Почему же его во флигель поместили, а не в доме?
— Не знаю, сокол, они, говорят, там и жить будут.
На памяти Мишеля это был первый человек, которому Трофим обрадовался. Поэтому Мишель очень спешил к завтраку, но за столом нового гостя не оказалось. Ему отнесли завтрак во
Глигель. — Мишель, — сказала мама после завтрака, — сейчас тебя оденут, и мы пойдём знакомиться с нашим гостем.
— Кто он? — спросил Мишель.
— Это наш дальний родственник Дмитрий Валерьянович. Он давно не был в Москве, жил в Карабанове, а теперь будет жить у нас.
— А почему его не позвали к столу?
— Он завтракает у себя. Не спрашивай, так надо.
Во всём этом было что-то странное. Приехал вечером, поселился не в доме, а во флигеле. Видно, что не из простых, если ведут к нему знакомиться. Но сам к завтраку не явился, и спрашивать нельзя.
Когда Мишель с мамой вошли в комнаты гостя, он живо поднялся им навстречу и положил мальчику на плечи свои худые руки с длинными пальцами.
— Михаил, — произнёс он, — Мишенька… Я много слышал о тебе.
Он хотел что-то ещё сказать, но замялся. Мишель с удивлением смотрел на его лысую голову, белые пышные пряди над ушами, седые густые усы и глубокие морщины, залёгшие от носа к углам рта.
— Мишель, что надо сказать? — строго спросила мать.
— Добро пожаловать, Дмитрий Валерьянович, — учебным голосом проговорил Мишель.
Тут он посмотрел в глаза новому жильцу и вспомнил портрет, который висел в чулане у Трофима. Это был он — конечно, он!
Те же чёрные блестящие глаза, да и нос такой же! Только волос нет, да на лице морщины и усы…
— Батарейный командир! — воскликнул Мишель.
Гость сначала как будто удивился, а потом улыбка медленно раздвинула его усы.
— Тебе Трофим рассказывал? — сказал он. — Да, Михаил, когда-то я командовал батареей, потом служил в гвардии. Давно это было, очень давно. Теперь я, видишь, старик…
— Трофим был у вас в батарее?
— Был когда-то, а потом денщиком у меня состоял. Но мы с ним расстались на площади…
— На площади?
Улыбка сбежала со старческого лица.
— Об этом в другой раз, Михаил, — сказал он, — а пока давай дружить. Мы с твоей мамой уже давно в дружбе. Я в Москве много лет не был. Ты покажешь мне Москву?
— Я не могу, — неловко выговорил Мишель, — я ведь Москву не знаю.
