— Почему?
— Ему запрещено выходить без провожатых, — торопливо сказала мама, — нынче ведь на улицах небезопасно. Платон Васильевич распорядился.
— Распорядился? — задумчиво повторил старик. — Что же вы сидите в Староконюшенном переулке, как в осаде?
— Время, Дмитрий Валерьянович… вы знаете, какое сейчас время? Дворовые, мастеровые, простой народ…
— Я надеюсь, что со мной Мишелю разрешат прогуляться хоть по бульвару? Я не боюсь ни дворовых, ни мастеровых, я много их повидал на своём веку.
— Я буду просить мужа, — тихо сказала мама и вдруг закрыла лицо платочком.
Старик смотрел на неё, покачивая головой.
— Спокойнее, Элен, — сказал он по-французски после долгого молчания, — соберись с силами. Надо сопротивляться…
Мама указала ему глазами на Мишеля, и старик замолчал.
— Оставляю Мишеля здесь, — сказала мама. — Может быть, Дмитрий Валерьянович расскажет тебе о дальних краях, в которых он бывал? Познакомьтесь получше, я пришлю за тобой Мишку-казачка.
И она ушла своей обычной, плавающей, неслышной походкой.
Мишель молча рассматривал скудную обстановку комнаты, полосатый старый диван, железную кровать, накрытую шинелью, над ней, на стене, ветвистые оленьи рога.
— Вы сами убили оленя? — спросил Мишель.
— Сам, — сказал старик, — я ведь когда-то охотился, а дело ыло восточнее Байкала.
— Вы так далеко ездили?
— Далеко, дружок.
— Вы путешественник? Дмитрий Валерьянович улыбнулся.
— Нет, мой мальчик, я не по своей воле туда поехал. Меня туда насильно привезли.
— Почему?
— Почему? Да потому что я не хотел выдавать своих друзей. Но этого я тебе сейчас объяснить не могу. Лучше ты мне скажи…
В дверь постучали, и голос Трофима глухо произнёс:
— Дозвольте, ваше благородие.
Вошли двое — Трофим и сын его племянника Аким, рослый парень из имения Карабановых.
Аким сдёрнул шапку и низко поклонился.
— Что такое, Трофимушка? — спросил старик. — Есть новости?
— Есть, — мрачно отвечал Трофим, глядя в сторону, — сейчас в церкви манифест читали.
— Как? Царский манифест о воле крестьянам?
— Так точно. Поп читал после обедни. Да ничего в нём не поймёшь. Народ возле церкви стоит, крестится, все помалкивают.
— Свобода крестьянам, — прошептал старик, как во сне, — и мне довелось дожить…
— Дозвольте вас поздравить, ваше благородие, — отвечал Трофим, — а нашего брата тут, кажись, поздравлять не с чем. Дворовым ещё два года гнуть спину, а деревенским…
— Землю только за выкуп, да где его взять, выкуп-то? — подал голос Аким. — И такого написали, что, как есть, пока всё остаётся по-старому, гни спину на барском поле.
Старик оживился.
— Ты из деревни? Что там у вас происходит?
— У нас ничего, — отвечал Аким, — а в Успенском порубили барскую рощу. Да и в Селивёрстовке, говорят, неспокойно. Вот управляющий-то и велели мне закладывать лошадей да в Москву подались, к барину.
— Разве он здесь?
— Сейчас к их скородию прошли. Видать, тревога. Все замолчали.
— Значит, теперь людей продавать не будут? — громко спросил Мишель.
Трофим быстро повернулся к нему, как будто раньше его не замечал.
— Людей продавать не будут, а будут их голодом гнуть.
— А почему же они не заявят? — упорствовал Мишель.
— Вот в Успенском и заявили, — с усмешкой сказал Аким. Опять все замолчали. Трофим запустил руку в бороду, Аким мял шапку, а Дмитрий Валерьянович сидел на кровати, свесив руки.
— Земля, — произнёс Трофим, глядя в сторону, — где она, матушка?
Старик низко опустил голову.
И вдруг Мишелю привиделось лето и деревня — равнина за рекой, багровое заходящее солнце, телега с понурой лошадкой да головы жниц в белых платках. Они пели… что, бишь, это было… «Ох ты поле моё, поле чистое, ты раздолье моё широкое…» А он, Мишель, замер на веранде родительской усадьбы со скакалкой в руках и никак не мог тронуться с места, словно его приковало к этому раздолью земли и неба, под протяжную песню, и грустную, и торжественную.
— Барчуку надобно ли эти разговоры слушать? — спросил Трофим.
Дмитрий Валерьянович мотнул головой.
— Пусть слушает, — сказал он. Это вернуло Мишеля к жизни.
— Когда я вырасту, я всю землю бесплатно отдам крестьянам, — сказал он.
Трофим поднял голову и неожиданно улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался.
Дмитрий Валерьянович встал, подошёл к Мишелю и взял его за плечи.
— Ах ты, Михаил, — произнёс он каким-то особенным, глубоким голосом.
Мишель смутился. По его мнению, таким голосом говорят только с девочками. Он хотел было сказать… но в сенях раздался стук и влетел Топотун в тулупчике, кое-как наброшенном на плечи.
— Вашбродь! — закричал он. — Их скородие велят вам сей же час явиться в ихний кабинет! Аким! Тебя управляющий требуют!
— Это зачем же сейчас явиться? — подозрительно' спросил старик.
— Не могу знать! Они оченно быстро по кабинету ходят-с.
— Ступай, Михаил, — сумрачно сказал Дмитрий Валерьянович и поцеловал мальчика в лоб.
Мишель оделся и побежал через двор по мягкому мартовскому снегу.
*
Чок-чок… — чеканили часы, — чок-чок…
Полковник возвышался у окна, скрестив руки на груди. Поначалу он не обращал на сына никакого внимания, хотя Мишель в дверь стучался и получил разрешение войти.
Мишель стоял посреди кабинета, вытянув руки по швам, как солдат на параде. Ему казалось, что прошло очень много времени, но отец не двигался с места.
Наконец часы разразились громким, сердитым звоном, напоминая о том, что прошла целая четверть часа. Полковник повернул голову к Мишелю.
— Скажи, пожалуйста, кто такой Искандер?
— Не знаю, папенька.
— Как не знаешь? Разве тебе твой учитель-студент не говорил о нём?
— Не говорил, папенька.
— Неужели? А «Колокол» он тебе не показывал?
— Нет, папенька, не показывал никаких колоколов.
Полковник внимательно посмотрел на сына. На лице Мишеля светились полное спокойствие и ясность.
— И не говорил ничего о том, что дворня хочет учинить бунт?
— Нет, папенька, он о бунтах не говорил.
— А что он говорил?
— Показывал опыты физические.
— Мишель, — нетерпеливо сказал полковник, — не говори мне про опыты физические. Мне надо знать, что говорил он из политики? Про покойного императора не говорил?
— Говорил, что вся Россия при нём по струнке ходила.
— Ну что ж, в этом не было ничего плохого, — признался полковник, вновь отводя голову к окну, — была дисциплина… Знай, что занятия твои с господином Макаровым я велел прекратить. Всё то, что он говорит, — неправда!
— Разве, папенька?
Полковник не ответил. Он перешёл к другому вопросу.
— Ты познакомился с Дмитрием Валерьяновичем?
— Так точно, папенька.
— Он тебе понравился?
— Очень, — признался Мишель, — по-моему, он хороший.
Полковник помолчал.
— О чём он рассказывал тебе?
— О том, как застрелил оленя. Он был на охоте и попал в оленя.
— Попал? И более ничего?
— И потом он срезал рога, и они висят у него над кроватью.
— Что за вздор! — рассердился полковник. — И больше ничего он тебе не говорил?
— Нет, папенька.
— А что говорил тебе Трофим?
— Ничего не говорил.
— Голубчик, не разыгрывай простачка! Я вижу тебя насквозь. Смотри мне в глаза — что сегодня говорил Трофим?
— Что он был в церкви и слушал, как читали царский манифест о воле мужикам.
— О воле? И далее что он сказал? Не опускай глаз!
— Сказал, что непонятно написано.
— И ещё что?
— Сказал: «земля»…
— Земля! Они все это слово повторяют! Ещё что? Больше ничего? А этот слуга твой… как его… Мишка, что ли? Куда он по Москве ходит?
— Не знаю, папенька. Об этом надо у Захара-дворецкого спросить.
— Не давай мне советов, любезный мой! Уж очень ты в дружбе состоишь с дворовыми людьми! Это тебе вовсе не компания. Я найду тебе других приятелей.
— Папенька, меня из дому никуда не пускают…
— Бедный узник! Я найду тебе компанию… только не здесь, а в Петербурге! Там у тебя будут приятели познатнее московских. И ты будешь проводить с ними круглые сутки.
— Как это, папенька? Вы желаете, чтоб я жил под надзором?
— Гм… не под надзором, а… видишь ли… ты мой единственный сын и наследник, и я хочу, чтобы ты понимал, что такое дисциплина. А здесь, без всякого порядочного воспитания, ты станешь, того и гляди, каким-нибудь… студентом!
Часы перебили полковника оглушительным звоном — прошло ещё пятнадцать минут.
— Ступай, — сказал полковник, — и помни о том, что я тебе сказал.
— Слушаю, папенька.
