Вот так было дело.
Все дивились, как вдруг старая сухая груша-дичка стала в листву среди лета убираться...
Ни в чем Клавдия Митричу своему не призналась. Уж какой он счастливый был, как же он свою Клавушку целовал, голубил, ночей не досыпая...
Отправился он в соседнюю деревню печь класть. Работал весь день, а хозяйка все то рядом с ним, то вокруг него. Спать лег — пришла к нему. Дрогнуло сердце у Митрича. Он же человек не железный.
Вернулся Митрич домой, поел, вышел покурить, глядь — та самая женщина стоит на пороге с его Клавдией. И тычет его жене узелок с чем-то... А Клавдия плачет. И женщина плачет...
Но Клавдия ничего про тот узелок Митричу не сказала. И Митрич не сказал ничего.
Год прошел. Все по селам да по деревням Митрич печки вдовам да молодым женщинам кладет, избы ремонтирует... Ночевать иной раз остается. Как тут устоять?
А Клавдия, хоть и лаской мужней не обделена, а в землю глядит.
Летом как-то, когда свободней стало, пошла Клавдия по ягоды. Далеко зашла: так ягоды вели, почти до того ельника, где Висюн живет.
Тут и нашлись они.
Девчушке годков пять, не больше. А мальчонке не боле трех. Сидели они в яме, изодранные, почти голые, исхудалые до костей, изгрызенные в кровь комарами. Испугались Клавдии, вжались в землю, глазки блестят, как у волчат.
— Да что ж вы... Да откуда ж вы... Вот хлебушка, хлебушка нате, — спешит, рвет Клавдия узелок, что с собой взяла, тянет детишкам хлеб.
Тут мальчонка хлебушек увидел и шепчет тихонечко, в глаза Клавдии глядя:
— Мама... хлеб...
— Мои вы, мои детки!
Привела Клавдия детишек домой. Рассказала старшая, что давно они ходят от деревне к деревне, что умерла их бабушка, а матери и отца не знали вовсе. И что заблудили давно, несколько ночей в лесу одни.
Вернулся вечером Митрич, а Клавдия счастьем светится, ведет его в дом и говорит:
— Вот, Митенька, дети наши...
— Ух ты! Да сразу и двое!
Опять время побежало. В заботах о детях да делах ничего Клавдия не замечала. Но однажды вышла в огород репу детишкам вырвать, взглянула за Почутово: а груша-дичка сухая стоит, без единого листочка. Тут же и ощутила, как сладко шевельнулось в животе раз и другой. Охнула Клавдия от счастья, обхватила живот руками. Шагнула к дому и видит: под стеной сарая стоит Висюн.
— Что ж бабонька, не сказал я тебе про третье условие, сама ты его исполнила. Живите.
И пропал.
Родили Митрич с Клавдией четверых детей. Полон дом ребятни. Веселые! Печь Митрич переделал на большую, чтобы всем места хватало...
И вот помер Митрич.
Стали к вечеру приезжать в Почутово машины: сильные мужики, красивые женщины. Заходили в дом, кланялись у порога, подходили к гробу, в котором лежал наш Митрич удивительно спокойный, будто снился ему сон, в котором он встречает у порога всех своих детей.
И все эти мужики и женщины были и меж собой похожи и похожи на нашего Митрича в молодости.
Никто и не знал, что столько детей у него. Со всего Почутово собирали столы для поминального ужина.
Вот, собственно, и все.
Клавдия каждый вечер носила на могилку своего Митрича заваренный чай. Все сорок дней в одно время, как Митрич тогда попросил, заваривала и несла. А когда отмечали мы, как заведено по вере нашей, сороковины, приготовила она стол, присела на краешек стула, да и не встала больше. Рядышком с Митричем положили мы Клавдию.
А сериалов больше в нашем Почутове никто не смотрит, даже женщины.
Такие вот у нас истории.
Одно скажу напоследок: все как есть правда, нигде не соврал. А если что — приезжайте в Почутово. Возле баньки встретимся. Краше места, чем наша баня на берегу пруда, нигде не найти. Уютнее и роднее.
Приезжайте, все вспомним. И про девятьсот девяносто девять жизней каждого из нас поговорим.
Перевод с белорусского автора.
