Машкин сидел, низко опустив голову, не смея поднять глаз на своих товарищей и командиров. Лицо его побледнело. Время от времени он доставал из кармана платок и зачем‑то вытирал сухой лоб. Тонкие губы были Плотно сжаты. Кое‑кто смотрел на него с состраданием, Другие с брезгливостью. В последнее время многие не подавали ему руки.
— Кто, товарищи, хочет выступить? — обратился я к летчикам.
Желающие нашлись не сразу. Нелегко было говорить о человеке, с которым еще совсем недавно люди дружили, вместе учились, делили горе и радости волонтерской жизни в чужой стране.
Наконец в задних рядах поднялась рука, и человек вышел вперед. Это был Иван Селезнев, один из лучших воздушных бойцов.
— Машкина я знаю давно. Парень он вроде бы неплохой, компанейский. А вот, поди ты, на испытании кишка не выдержала. Трусоватость я замечал за ним с самого начала. Все почему‑то старался спрятаться за спины других. Правда, в первые дни я и сам робел. Помню, однажды вернулся из боя — машина как решето. Здорово ее располосовали японцы. Посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Губы искусаны, глаза ошалелые.
Летчики заулыбались.
— Ас вами, скажите, не было такого? — спросил Селезнев. — Тоже было. Ведь японцев‑то каждый раз оказывалось в три, а то и в пять раз больше. Но потом мы взяли себя в руки и, видит бог, воюем не плохо.
— Бог‑то бог, — заметил кто‑то, — да сам не будь плох.
— Это я к слову, — махнул рукой Селезнев и сурово посмотрел на Машкина. — На его совести смерть товарища. Мы летаем, деремся с японцами, рискуем жизнью, а Машкина, видите ли, «тошнит в воздухе». Между прочим, врач, Петр Миронович Журавлев, обследовал его драгоценное здоровье. Никаких признаков недомогания. Надо вещи называть своими именами: Машкин — трус.
Я посмотрел на виновника нашего собрания. Последнее слово Селезнева передернуло его, будто удар по щеке.
Затем выступил бородатый летчик, который на первом собрании просил подмогу. С легкой руки остряков словечко это прикипело к нему. С тех пор товарищи называли его Подмогой.
— С Машкиным, — произнес он, растягивая слова, — я не только в бой не пойду, но и на земле рядом не сяду…
И он с шумом отодвинул стул.
Поднялся задорный, с веснушчатым лицом Кудымов:
— Мы прибыли помогать китайскому народу в его борьбе с японскими захватчиками. Это важное дело нам доверила Родина. Некоторые товарищи сложили голову на этой многострадальной земле. И вот в нашей семь© урод. Можно ли терпеть его? Нет. Вон его из наших боевых рядов! Пусть не позорит доброе имя советского человека.
Гневно, с болью в душе говорили ребята. Чувствовалось, что они тяжело переживают проступок летчика, бросившего тень на всю группу.
Наконец слово предоставили Машкину. На бледных щеках его появились багровые пятна. Не поднимая головы, он нервно теребил дрожащими пальцами металлическую застежку — «молншо». Потом глубоко вздохнул, будто грудь его до этого была стиснута железными обручами, и еле слышно вымолвил:
— Виноват я перед вами… Сам не пойму, что приключилось со мной. Тошнит в воздухе, и все тут… Но я не предатель! — возвысил он голос. — Возьму себя в руки… Пусть лучше погибну, чем носить такой позор.
— Жертвы твоей нам не надо. Без тебя справимся, — выкрикнул кто‑то из зала.
Машкин сел.
— Кто имеет предложение? — обратился я к присутствующим.
— Предложение одно: отправить его обратно, — поднялся летчик, сидевший рядом с бородатым Пунтусом. — Да бумагу такую послать, чтоб знали, что он за летун.
Мнение было единодушным. Разговор на собрании еще больше сплотил летчиков, заставил каждого глубже осознать святой смысл боевого братства.
На другой день мы отправили Машкина. Только не на родину, а в тыл — переучивать китайских летчиков. Шел он к самолету сгорбившись, ни на кого не глядя. А в это время его товарищи по тревоге бежали к своим истребителям: в небе Китая снова появился враг.
С первых же дней пребывания в Китае я, как политработник, прежде всего решил подробно познакомиться с людьми, узнать, как они живут, в чем нуждаются, что их волнует. Рычагову и Благовещенскому некогда было заниматься этими вопросами: большую часть времени они уделяли боевой подготовке. К тому же сами летали на задания.
Работа осложнялась тем, что не было никаких документов, даже списков людей, не то что их личных дел или характеристик. Поэтому приходилось целыми днями торчать на аэродроме, беседовать с летчиками и техниками, наблюдать за их работой. Так постепенно складывалось мнение о каждом человеке в отдельности.
Жили мы, руководители, вместе с подчиненными. Питались тоже из одного котла.
Прежде всего мы столкнулись с хлебной проблемой. Местные жители питались преимущественно рисом, о хлебе понятия не имели и, естественно, не знали, как его выпекать. А русский человек, как известно, не привык жить без хлеба, тем более воевать.
И вот вечером собрался маленький «военный совет». Вопрос один: как наладить выпечку хлеба? Никто из нас раньше даже не задумывался над этим. Теперь же это было очень важным делом. Прикидывали, советовались. Наконец выяснили, что спасти положение может только Петр Миронович Журавлев.
— Давай, дорогой Петр Миронович, шей себе белый колпак, вооружайся мешалкой и колдуй. За совместительство награждать будем особо, — пошутил Рычагов.
Тут же сочинили полуофициальный приказ. Он гласил: «Врачу группы Петру Мироновичу Журавлеву вменяется в обязанность в трехдневный срок овладеть искусством хлебопечения. Всему личному составу предлагается оказывать хлебопеку и. М. Журавлеву всяческое содействие в этом сложнейшем и труднейшем деле.
Приказ вступает в силу в 24.00 по местному времени (далее следовала дата).
Командующий и. Рычагов, Военный комиссар А. Рытов».
Все это было, конечно, шуткой. Однако выпечку хлеба вскоре наладили, и на обеденных столах появились душистые, румяные караваи.
Летчики жили в клубном помещении, а технический состав — в домиках на аэродроме. Клуб представлял собой довольно благоустроенное здание. Там был зрительный зал, небольшая столовая, несколько комнат, по — видимому, для любителей уединения. Рядом с клубом — бассейн для купания. От пыли наше жилье защищали высокий забор и сад. Метрах в пятидесяти протекала река. Рыбы в ней видимо — невидимо. Замечательное место для отдыха. Но мы этими благами почти не пользовались: с рассвета дотемна находились на аэродроме.
Нас тщательно охраняли вежливые и предупредительные полицейские. Одеты они были в черные мундиры, у каждого на боку висел здоровенный маузер в деревянной кобуре. Мы не раз видели, как наши охранники задерживали людей, переступивших запретную черту. С нарушителем поступали просто: брали за шиворот и дубасили по спине. После такой «разъяснительной» работы наступало умиротворение. Нарушитель усердно кланялся полицейским за науку, прижимал руки к сердцу, а потом опрометью кидался прочь, сверкая голыми пятками.
Для связи с командованием китайской армии и обеспечения боевой работы к нам был прикомандирован полковник Чжан, в свое время окончивший Борисоглебскую авиационную школу и там же изучивший русский язык. Это был высокий, худощавый человек с черными выразительными глазами. Относился он к нам очень вежливо, старался выполнить все наши просьбы.
На аэродроме, где базировались наши истребители, стояли и американские самолеты. Янки жили замкнуто, мы с ними, по существу, не общались.
Однажды Благовещенский высказал предложение, что было бы неплохо организовать совместный бой. Сил для мощного удара по японской авиации у нас не хватало, и мы попросили полковника Чжана сходить к американцам и переговорить с ними по этому вопросу.
Полковник ушел, возвратился часа через два. По его виду мы сразу же догадались, что миссия закончилась неудачей.
— Американцы спросили, — сказал Чжан, — сколько им заплатят? Я ответил: столько же, сколько русским…
«За здорово живешь мы воевать не будем. Пусть воюют русские», — закончили переговоры янки.
Дня через два американцы отбыли через Кантон домой, и мы остались на аэродроме одни. Наконец‑то получили возможность рассредоточить свои самолеты и вообще навести должный порядок. Главная роль тут принадлежала Благовещенскому. Он был неистощим па выдумку и боевую сметку. Энергия в нем била через край. В короткий срок он сумел взять группу в свои руки, укрепить дисциплину. От былого хныканья летчиков не осталось и следа. Вое выглядели подтянутыми, деловитыми.
Авторитет Алексея Сергеевича был непререкаем. Благовещенский прекрасно знал самолет, виртуозно владел им, показывал личный пример храбрости и отваги в бою.
Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боев японцы основательно продырявили. Механик Паша Резцов хотел починить ее, но Алексей Сергеевич отказался:
