плитой. Худенький Робин тащил припасы: хлеб, бобовый суп, маршмеллоу, а заодно и посуду. Он сутулился от тяжести. Наш путь лежал через горы, к отдаленной площадке для кемпинга: до завтра нам ни с кем не придется ее делить. Площадка располагалась на берегу ручья, который некогда был всем, в чем я нуждался на этой планете.
Южные Аппалачи нацепили экстравагантный осенний наряд. Рододендроны кишели в лощинах и возвышенностях, где от густоты зарослей у Робина разыгралась клаустрофобия. Над подлеском из обезумевшего кустарника высился плотный навес из не менее пышных крон гикори, тсуги и лириодендронов.
Робин останавливался каждые сто ярдов, чтобы зарисовать клочок мха или беспокойный муравейник. Я не возражал. Он нашел восточную коробчатую черепаху, которая поедала какую-то мягкую массу охристого цвета. Черепаха вызывающе вытянула шею, когда мы наклонились к ней. Удирать она даже не думала. Лишь после того, как Робин присел на корточки рядом, существо попятилось. Робин обвел пальцем рисунок на панцире: непостижимое сообщение, записанное марсианской клинописью.
Мы добрались до идущей через широколиственный лес тропы, проложенной безработными парнишками из Гражданского корпуса охраны окружающей среды в те времена, когда коллективная общественная деятельность еще не считалась чем-то опасным. Я растер на ладони звездообразный лист ликвидамбара – наполовину нефритовый, как в августе, наполовину кирпичный, как положено октябрю, – и дал Робину понюхать. Он удивленно вскрикнул. Поцарапанная скорлупа ореха гикори потрясла его еще сильнее. Я позволил ему пожевать кончик бордового листа оксидендрума, чтобы понять, откуда взялось второе название – «кислое дерево».
Пахло перегноем. На протяжении мили тропа поднималась, как крутая лестница. Мы шли под сенью линяющих лиственных деревьев в сопровождении призрачных теней. Когда обогнули скопище замшелых валунов, мир изменился: вместо влажного широколиственного леса вокруг теперь росли сосны и дубы, а воздух сделался суше. Это был семенной год. Желуди лежали на тропе грудами и на каждом шагу выскакивали из-под ног.
В чашеобразной низине возле тропы из лесной подстилки поднимался самый сложный гриб, какие мне случалось увидеть. Его шляпка кремового цвета была размером крупнее, чем две мои ладони. Она выглядела как круг из присборенной кружевной ленты – этакий замысловатый гофрированный воротник елизаветинской эпохи.
– Ух ты! Что это?!
Я понятия не имел.
Дальше по тропе он чуть не наступил на черную с желтым многоножку. Существо свернулось клубком у меня в руке. Я помахал над ним ладонью, предлагая Робину втянуть носом воздух.
– Святые сосиски!
– Чем пахнет?
– Мамой!
Я рассмеялся.
– Ну, да. Экстракт миндаля. Которым мама иногда пахла, когда занималась выпечкой.
Он поднес мою ладонь к своему носу, как будто совершая вояж в прошлое.
– С ума сойти.
– Да уж, точно.
Робину хотелось большего, но я положил многоножку обратно в заросли осоки, и мы продолжили путь. Я не сказал сыну, что подлинным источником восхитительного аромата был цианид, токсичный в больших дозах. Мне следовало это сделать. Честность была для него очень важна.
Тропа вела вниз еще милю, а потом мы вышли на поляну у ручья с каменистым руслом. Скопления белопенных порогов уступили место более глубоким и ровным заводям. Оба берега заросли горным лавром и платанами с облезлыми стволами. Там было красивее, чем в моих воспоминаниях.
Наша палатка представляла собой инженерное чудо: легче литровой бутылки с водой и ненамного больше рулона бумажных полотенец. Робин установил ее самостоятельно. Он собрал тонкие каркасные дуги, согнул их и вставил в отверстия по углам палатки, потом прицепил ткань к жесткому экзоскелету, и вуаля: можно ночевать.
– Нам нужен тент?
– Зависит от того, сколько в тебе оптимизма.
Робин был настроен весьма оптимистично, как и я сам. Вокруг нас произрастали шесть типов лесов. Семнадцать сотен разновидностей цветковых растений. Больше видов деревьев, чем во всей Европе. Боже мой, да одних саламандр было тридцать видов! Третья планета от Солнца, эта маленькая голубая точка, таила в себе множество чудес, которые мог узреть любой, всего лишь уйдя подальше от доминирующего вида на достаточно долгий срок, чтобы у него прояснилось в голове.
Над нами на ветку горной веймутовой сосны сел ворон размером с крылатую обезьяну из страны Оз.
– Почетный гость на открытии лагеря Бирнов!
Мы зааплодировали, и птица улетела. Потом было решено поплавать, потому что подъем с рюкзаками в день, когда температурный рекорд был побит на пять градусов Фаренгейта, дался нам нелегко.
Над порогами в узкой части русла пролегал пешеходный мост, вырезанный из толстого лириодендрона. Скалы по обе стороны испещряли абстрактные картины из лишайника, мха и водорослей, напоминающие «живопись действия». Ручей был прозрачным до самого каменистого дна. Мы неспешно прогулялись вверх по течению, разыскали плоский валун. Я собрался с духом и потихоньку опустился в поток. Сын наблюдал и, явно сомневаясь, решил сперва посмотреть, что произойдет.
Вода ударила меня в грудь, толкнула к груде камней. С берега дно выглядело ровным, а на самом деле представляло собой миниатюрную затопленную версию горного хребта. Я погрузился в водоворот. Нога скользнула по камню, который быстротечная река за минувшие столетия отполировала до блеска. Потом я вспомнил, как надо себя вести. Сел и перестал сопротивляться холоду.
От первого ледяного прикосновения реки Робин вскрикнул. Но боль продлилась всего лишь полминуты, после чего крики превратились в смех.
– Опустись в воду, – посоветовал я. – Ползи. Разбуди свою внутреннюю амфибию.
Робби шлепнулся в неистовую быстрину.
Я раньше не позволял ему делать что-то настолько опасное. Он боролся с течением, стоя на четвереньках. Как только сын уловил нужный ритм движений, мы направились к местечку посреди речного русла. Там устроились в тесной каменной чаше, схватившись за край громокипящего джакузи. Этакий серфинг шиворот-навыворот: полулежа, удерживая равновесие за счет постоянного контроля над сотней мышц. Пленка воды на камнях; рябь на ее поверхности, отчетливая в лучах солнца; рев потока над пенящейся быстриной, в которой мы лежали, – потока, который одновременно тек и странным образом стоял на месте, – все это заворожило Робина.
Теперь ручей казался почти теплым, согретый силой воды и нашим собственным адреналином. Струи извивались, как нечто дикое. Ниже по
