Остановилась на ракете с космонавтами, луноходом и космическим модулем. Если мой сын мыслит примерно так, как я подозреваю, то в следующий полет он отправит все свои игрушки, включая Супермена... то есть, простите, Алого Короля.
Нагруженная пакетами, от веса которых уже через две минуты стали ужасно болеть руки, я вышла из нашего местного «Детского мира», и голова у меня закружилась, когда я увидела у лестницы Егора, беседующего с какой-то молодой женщиной и ребенком. Женщина была маленькая и хрупкая, а девочка, ровесница моего Олежки или чуть помладше — золотоволосая, как ангелочек, и в момент, когда женщина положила руку Егору на предплечье, реальность ударила меня под дых и едва не сбила с ног.
Это его жена и дочь. Он приехал сюда с семьей, ну конечно, конечно же, он должен был обзавестись семьей, ведь прошло уже пять лет, и неужели...
— Ника. — Спокойный голос застал меня врасплох на последней ступеньке лестницы, куда я почти сползла. — Смотри, у твоего пакета ручка отрывается. Давай помогу.
Егор сделал шаг, еще шаг — и вот уже мне стало некуда смотреть и нечем дышать, когда весь мир вдруг оказался заключен в пространстве между нами.
— П-привет, — прошептала я так тихо, что еле услышала сама.
— Привет. — И он забрал из моих обессилевших рук пакеты запросто, словно так и было надо.
Женщина глядела на нас с легкой улыбкой на лице, ее —его?— дочь от любопытства засунула палец в рот, и я вдруг как со стороны услышала свой голос:
— Привет, милая. Как тебя зовут?
— Катя, — сказала девочка бойко. — А тебя?
— Катюша, — тут же всплеснула руками женщина. — Это взрослая тетя, ее нужно называть на «вы»!
Она виновато улыбнулась нам, когда девочка, вместо того, чтобы исправиться, просто уткнулась лицом в юбку матери и обхватила ее ногу обеими руками. Я оглянулась на Егора: он поставил пакеты у багажника стоящей у обочины серебристой машины и смотрел на них — и тоже чуть заметно улыбался; пусть не мне, но от его улыбки у меня, как обычно, захолонуло сердце.
— Извините. — Я повернулась к женщине, когда она заговорила, прежде чем наши с Егором взгляды встретились. — Катя у меня никак не решит, смелая она или трусишка.
— Я не трусишка, — заявила девочка, но от материнской юбки не отлипла.
— Я тоже была в детстве трусливым зайцем, — на мгновение я окаменела от этих слов, но они уже сорвались с языка, и девочка хихикнула и с любопытством на меня воззрилась. — Меня зовут тетя Ника.
— Вот и познакомились, — улыбнулась женщина снова, протягивая мне руку, которую я пожала. — А я — Кира... Ну что, Катя, говорим тете Нике и дяде Егору до свидания и бежим за куклой?
— Куклу одобряю. Но никакого шоколада, — сказал Егор твердо и серьезно, и Кира и ее — все-таки не его! — дочь синхронно кивнули и пообещали, что совершенно точно обойдутся без него.
— Я скушала шоколадку и мне было плохо, — сообщила мне девочка, уже совершенно осмелев. — Пятнышки были и тут, и тут, и тут, а еще меня вырвало, и мама перепугалась и вызвала дядю Егора, и он сказал, что мне нельзя, но я ела совсем немножечко, и...
Кира со смехом повела ее прочь.
— Как твой сын? — Егор развернулся к багажнику, и я подошла ближе и встала рядом с ним, чувствуя себя воздушным шариком на тонкой веревочке, конец которой крепко сжимала его рука. — Мне сказали, вас выписали.
— Выписали.
— Лаврик уже приехал?
Откуда он знает?
— Нет. Должен через пару часов. Какие-то дела.
— Хорошо. — Егор чуть подвинул меня в сторону, чтобы открыть пассажирскую дверь, и я только сейчас отчетливо поняла, что мне придется сесть спереди и провести эти десять минут пути до моего дома рядом с ним.
— Егор...
Он как будто вздрогнул, услышав свое имя. Выпрямился, обернулся ко мне, отступая, давая мне пространство для глубокого вдоха и одновременно лишая последних сил.
— Я не... — Еще вдох, чтобы собраться с мыслями. — Спасибо, но я...
— Не бойся, Ника, — сказал он, не отрывая пристального взгляда от моего лица. — Все в прошлом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И у меня не хватило мужества признаться себе, что именно этого я и боюсь.
Мы отъехали от магазина и покатили вниз по улице, и я прищурилась, когда солнечные зайчики от лежащих на панели очков ударили мне в глаза — веселые, яркие, беззаботные, как само детство. В машине пахло каким-то древесным парфюмом — чужой, незнакомый мне запах мужчины, сидящего рядом со мной, напоминание о том, что все уже не так, как раньше, и мы оба уже другие.
— Я давно не вижу у вашего двора машины, — сказал Егор так, словно мы просто продолжали начатый разговор.
— Да, — сказала я, тоже будто его продолжая. — Мы продали. Папа так и не смог научить маму, зачем она нам?
— А ты?
— А я боюсь, — призналась я честно, и мне показалось, что уголок его губ приподнялся в намеке на улыбку. — Я пробовала, Лаврик давал мне порулить, но... Мне все время кажется, что нажму не туда, собью кого-нибудь... — Я передернула плечами. — Нет уж. Некоторые люди просто для этого не созданы.
— Тебе нужно просто привыкнуть, — сказал Егор легко, и я поняла, что улыбка мне не почудилась: я услышала в его голосе крошечное ее эхо. — Это не труднее, чем управляться с десятком детей. Честное слово.
Нет, откуда он знает? Неужели Лаврик?.. Нет, он бы не стал говорить с ним за моей спиной. Ведь не стал бы?
— Почему ты здесь? — спросила я, пока мысли крутились в моей голове. – Ты ведь не бросил университет, правда?
— Правда. — Егор помолчал. — Скоро год, как я работаю здесь фельдшером после колледжа, Ника. Я не стал поступать в университет.
— Но ты же так хотел!
Ты же бредил карьерой врача, ты же изучил все учебники для первого курса вуза, и неужели Ульяна Алексеевна вот так позволила своему сыну отказаться от того, о чем он мечтал всю жизнь?
— Ты же помнишь, что это было за время, Ника, — сказал Егор все так же спокойно, словно ему было совсем все равно. — Девяносто восьмой год, кризис, отцу зарплату не платили полгода, маме тоже задерживали... Пришлось выбрать что-то более... практичное.
Девяносто восьмой год, кризис... Нет, я не помнила этого времени. Я не помнила реальности до момента, как родился мой сын, до момента, как я взяла его на руки и посмотрела в сморщенное красное личико с крепко зажмуренными глазами и темными щеточками бровей и не поняла, что он, мой ребенок, на самом деле уже существует.
А значит, все-таки еще существую и сама я.
— Он помогает вам? — спросил Егор спустя короткое время.
— Лаврик?
Он чуть заметно кивнул, глядя на дорогу.
— Да. Олежка ни в чем не нуждается. — При мысли о Лаврике и об оживлении, которое он привезет с собой, улыбка растянула мои губы. — Наверняка привезет кучу подарков, потребует, чтобы я собрала на праздник всех окрестных детей... Он прекрасный отец, лучший в мире.
— Но, так понимаю, не муж.
Все тот же спокойный голос, все то же выражение лица: непроницаемо-задумчивое, как будто Егор не произнес сейчас слов, которые перечеркнули сказанное им же ранее «все в прошлом, Ника» — и только пальцы на руле побелели, словно в них больше не поступает кровь.
— Мы развелись не потому, что Лаврик — плохой муж, — еле выдавила я.
— Наверняка не поэтому, — сказал он.
— Я не хочу об этом говорить, — начала я умоляюще, но Егор перебил, все крепче сжимая руль и произнося каждое слово все четче, так, словно они давались ему с все большим трудом:
— Ведь я же помню все, что ты мне говорила. Ведь я же помню каждое твое слово, помню каждый твой поцелуй, и, Ника,черт возьми... все эти пять проклятых лет я задаю себе один единственный вопрос: когда? Когда ты поняла, что любишь его, а не меня?
— Выпусти меня.
Я едва шептала; он тут же остановился, и я вылетела из машины, с трудом удерживая рвущиеся наружу рыдания.
Я наплевала на пакеты и рванула к своему дому, взбежала по крыльцу и бросилась в ванную, крикнув сыну, что маме попала в глаз соринка, чтобы он не испугался. Я умывалась водой снова и снова, пока не услышала Олежкин голос у двери, и когда выскочила, чтобы защитить моего сына от своего прошлого, хоть оно и не могло причинить ему вреда, то увидела у крыльца пакеты, аккуратно поставленные один к другому.
