— Приходил твой друг Егор Иванович, — сообщил Олежка. — Ой, мама, а что это за красивая коробка в пакете? Это мне?
ГЛАВА 6. НИКА
Олежка влепился в Лаврика с диким воплем, обхватил его за ноги и запрыгал, заскакал, неудержимо повторяя: «Папка, папка, приехал папка!», пока это не превратилось почти в песенку из двух таких важных для моего ребенка слов.
Сам же Лаврик отставил в сторону пакеты и бухнулся на колени прямо возле порога, раскрыв объятья, и Олежка крепко обхватил его за шею и уткнулся в воротник его темно-серого пальто, что-то бормоча.
— Привет, сын! — Широкая, полная неподдельного счастья улыбка, и мое сердце екнуло. — Как ты тут? Подрос на бабулиных пирожках, подрос!
— Бабулины пирожки — самые лучшие, — сказала моя мама, появляясь из кухни с мокрым полотенцем в руках. Их отношения с Лавриком были очень сложной смесью уважения, единения, вызванного общей любовью к Олежке, и тщательно скрываемого друг от друга непонимания. Я даже не пыталась распутать этот клубок. Да и кто бы смог? — Как доехал, хорошо? Небось грязно на дороге?
— Ага, — подтвердил Лаврик, целуя Олежку в щеку и гладя его по таким же темным, как и у него самого волосам. — У нас тоже третий день дождь идет, я еле со двора выехал. Ну что, сын, поможешь мне все разгрузить?
— А подарок там? — тут же уточнил Олежка, отстраняясь.
— Нет, — сказал Лаврик, — подарок не там. У тебя день рождения завтра, вот завтра и увидишь.
— А одним глазочком?
— Зачем одним сегодня, если можно будет двумя уже завтра? — резонно заметил Лаврик, потрепал Олежку по макушке и поднялся, расстегивая пуговицы пальто.
Я подошла, чтобы взять его одежду и повесить на вешалку, пока он разувался, и Олежка тут же вклинился между нами:
— Мам, а ты папу не поцелуешь?
— Конечно, поцелую, — сказала я и, дождавшись, пока Лаврик снимет обувь, обняла его и коснулась губами гладковыбритых щек. За спиной легко стукнула дверь: мама тактично скрылась в кухне, оставляя нас втроем. — Я же тоже рада его видеть.
— Пап, ты приехал навсегда?
Столько надежды было в этом голосе, что сердце у меня снова сжалось. Лаврик наклонился и поднял Олежку так, чтобы он оказался между нами, и тот довольно обхватил одной рукой за шею меня, а другой — своего отца, и заулыбался такой похожей на отцовскую улыбкой.
— Нет, сын, я приехал не навсегда, — сказал Лаврик очень мягко, но улыбка все равно сползла с Олежкиного лица. — Но я заберу тебя к себе и бабушке Зазе на целый месяц, чтобы ты побыл с ней и со мной. Хочешь?
— На целый месяц? — удивился наш сын.
— Да.
— И маму тоже? — переводя взгляд на меня.
— Нет, сынок, я не поеду, — сказала я, подавляя вздох. — Мы же с папой теперь живем отдельно, разве ты уже забыл?
Олежка нахмурил темные брови и прижался головой сначала ко мне, потом — к отцу.
— Не забыл. Просто не хочу.
Мы с Лавриком только посмотрели друг на друга и отвели глаза.
Шутками и прибаутками мы-таки отвлекли внимание Олежки на предпраздничные хлопоты. Лаврик привез кучу украшений, и остаток дня мы наряжали комнату: повесили большой плакат с надписью «С днем рождения», прикрепили воздушные шарики и красивые ленты, по-праздничному расставили игрушки. Торт мама еще загодя заказала своим девочкам из пекарни, где работала, и это чудо кондитерского мастерства, с кремом и мармеладным декором, впечатлило даже меня.
Мы провели день рождения Олежки в тесном семейном кругу: папа, мама, их сын, его бабушка. Олежка дурачился и ходил на голове, смеша нас всех, а получив подарки, сразу же потащил Лаврика собирать космопорт и готовить космическую экспедицию с супергероями. Сам Лаврик подарил нашему сыну велосипед, и Олежка торжественно прокатился на нем по дому. Но места у нас было мало. Лаврик — тоже торжественно — пообещал взять велосипед с собой в квартиру бабушки Зазы. Там было намного просторнее. В итоге космическая экспедиция продлилась до самого вечера, пока Олежка совсем не уморился и не уснул рядом с игрушками, впрочем, крепко вцепившись в руку отца.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я заберу его до двадцать девятого числа, — сказал Лаврик, прикрывая дверь спальни и следуя за мной в зал, где я постелила ему постель. — Мама в отпуске, она будет рада с ним побыть. Скучает по нему.
Двадцать девятое. Целый месяц. Сердце мое заныло.
— Так надолго...
— Ник, не начинай. Все же решили. Месяц у тебя, месяц у меня, — нахмурился Лаврик тут же, ставя на зарядку свой телефон, и я вздохнула и сказала, что ничего не начинаю, а просто так привыкла к нашему мальчику, что мне будет совсем не по себе одной.
Телефон у Лаврика был, конечно, модный, с цветным дисплеем и гораздо интереснее моего «Сименса», экран которого светился только оранжевым светом. Олежка разрядил его в ноль, пока играл днем, и я даже поругала его за то, что папе теперь не смогут дозвониться с работы. Но Лаврику, казалось, было все равно. Он за весь вечер ни разу не заикнулся о делах, говорил только о том, что касалось нас троих, вспоминал, как приехал ко мне в роддом, когда Олежка родился, и всякие важные только для родителей вещи.
Да, он, в отличие от меня, помнил мою беременность. Я была словно в прострации те месяцы, ходила по квартире, переживала, изводила себя, а Лаврик… Лаврик словно ждал этого ребенка за нас двоих. Он прикладывал ухо к моему животу, начинал улыбаться, когда Олежка толкался, тащил меня в детскую, чтобы показать, какую красивую мебель купил и какой там сделали ремонт.
Когда я показала Лаврику Олежку через окно роддома второй областной больницы, где рожала, он сначала принялся отплясывать на разрисованном сердечками и именами асфальте джигу, а потом заулыбался и стал вытирать мокрые глаза.
Я тоже плакала. Прижимая к себе свое спящее дитя, слушая ровное сопение, чувствуя носом и сердцемроднойзапах моего собственного новорожденного малыша, я понимала — что бы ни стояло за его появлением на свет, это того стоило.
Каждой минутки. Каждой бессонной ночи.
Мы были без ума от ребенка: я стала настоящей чокнутой мамашей, не готовой отпустить от себя свое чадо ни на мгновение, но и сам Лаврик был таким же, и страшно скучал по Олежке, и, возвращаясь из офиса, первым делом бежал к нему в комнату.
Я только могла представить, как скучает он сейчас.
— То еще ощущение, уж поверь, — признался Лаврик невесело в ответ на мои слова. Помялся. — С мамой у тебя все хорошо? Она как будто похудела чуть-чуть. Не заболела?
Я покачала головой.
— Она после смерти папы почти не ела две недели, все лежала. Да и потом почти с постели не вставала... лежала бы и дальше, если бы не Олежка. Он ее немножко растормошил. Сейчас она даже чуть поправилась. Приходится вместе с ним пирожки есть, оладьи. Первым делом с утра спрашивает, есть ли оладушки. А маме только в радость. С ним она прямо оживает…
Лаврик все смотрел на меня, пока я говорила, и я замолчала, понимая, что что-то не так. Он чуть подвинулся ко мне, не спуская с меня взгляда, тяжело вздохнул, будто решаясь, но зная, что все равно придется сказать.
— Ник. Пока я здесь, мы должны поговорить с Егором.
И ему пришлось схватить меня за руку, когда я издала какой-то сдавленный писк и попыталась встать. Но мое сердце при звуке имени Егора дало сбой. Наша последняя встреча, наша обернувшаяся полным провалом попытка сделать вид, что все хорошо, сорвала с меня весь тот тонюсенький панцирь, которым, как я считала, обросла моя душа, и показала мне единственную неприглядную правду: я все еще люблю его. Я все еще умираю без него, но ничего уже обратно не вернуть, а значит, мне придется и дальше жить в этой вечной агонии, зная, что Егор совсем близко, а я даже не могу коснуться его руки.
— Лаврик... — сказала я тихо, зная, что сейчас он видит все мои чувства в моих глазах. — Я не смогу с ним разговаривать. Не надо.
— Я уже позвонил ему, Ник. Мы договорились встретиться завтра вечером... мы трое: ты, я и он.
