– Не подкачали, братцы! – крикнул Тихон, бегом водивший Пегашку по ограде. – Утерли нос им. Знай наших.
На вырученные деньги исполнили давнюю Лучкину мечту: купили гармонь. С колокольчиками. Большую часть унесли в китайские бакалейки за долг, за ханьшин.
Предлагали армейцам еще раз устроить бега. Но те обругали парней.
– Мазурики вы, больше никто.
Вечером гуляли. Подвыпив, Федька завел старый разговор. Если бы услышал Пинигин, дальний родственник Иннокентия Губина, о чем говорят парни, потерял бы мужик сон. Петрово лиходейство уже давно выползло на люди. Шепотом, с оглядкой, но дало о себе знать. Безвинную кровь не спрячешь, все одно она себя покажет. Хоть и немало времени иногда пройдет.
От разговоров таких у Лучки узко щурятся глаза, белеют крылья носа.
– Подкараулим гада у проруби. Когда коней поить пригонит, – Федька пьет много, а не пьянеет. – Был дядя Петя, и нет Пети. Сазанов под водой руками ловит. Так, Северька?
– Порешить его непременно надо. Только у реки не пойдет. Увидит кто ненароком… За сеном когда ежели поедет… Скараулить.
Большой ум у Северьки.
Друзья гуляют в Стрельниковской бане. Пить можно – сколько спирту будет. Никто под руку ничего не скажет. И говорить без боязни обо всем можно.
Оплывает желтая сальная свечка. Мечутся по низким бревенчатым стенам лохматые тени. Плохо, видно, спит сейчас Петр Пинигин.
Лучка вдруг схватил душивший его ворот рубашки. Посыпались на неровный стол мелкие пуговицы.
Тяжело друзьям смотреть, как изводится парень. Мучает его отцовская неотомщенная кровь.
Федька утешает по-своему: протягивает стакан разведенного спирта. На, выпей. Пусть накатит на душу жаркий туман, приглушит обиду.
– Не пропадет за нами. Как палка за собакой.
Устю в партизанском отряде встретили радушно. В землянку, где она остановилась, набилось много народу. Были среди них и посельщики.
– Живут-то как наши там? Рассказывай.
Изменились их с детства знакомые лица. Заросли бородами, посуровели. Нелегко, видно, дается война.
– Тихо у нас. Будто вас, партизан, и нету вовсе. Букин говорит, разогнали вас по лесам, – Устя закраснела. – Извините, если не так сказала.
– Все так, девушка, сказала. Правильно, – раздался от двери голос.
– Командир наш, Смолин, – шепнул Николай. Смолин протолкался вперед, сел на лавку.
– Но скоро услышат. Богатеи, Семенов да японцы думают, что разгромили нас. Загнали в тайгу, откуда мы и не высунемся. А мы живы. И снова собирается сила, – Смолин сжал кулак, стукнул им по столешнице. – К Иркутску Красная Армия подходит. Регулярная. Скоро всем сволочам жарко будет.
Партизаны задвигались, зашумели. Поползли к низкому потолку едкие дымки самокруток.
– Тропин чего поделывает?
– Семью на Шанежную увез. Сам у Богомяковых живет. Вечером один по селу не ходит.
– Вот, а ты говоришь, не слышно о нас, – Смолин заулыбался. – Боится нас, вот и семью увез, чтоб одному сподручнее удирать. Знает, что мы с бабами не воюем.
Поселилась Устя в землянке, оборудованной под лазаретную подсобку. Заправляла всем здесь рослая грудастая казачка: строго стерегла бутылочки с йодом, скудные запасы перевязочного материала, спирт.
– Вдвоем-то нам с тобой, девка, веселее будет.
Утром Устя проснулась и не сразу поняла, где она находится. Грудастой тетки Дарьи в землянке не было. Девушка открыла тяжелую дверь, зажмурилась от яркого света. Голубело небо. Деревья отбросили на белый снег четкие тени. Где-то недалеко уверенно барабанил дятел.
– Как на новом месте спалось? – крикнул от большого костра Николай. – Кто приснился?
На душе у девушки спокойно. Исчезли все вчерашние страхи. Она подошла к брату.
– Варишь? – кивнула она на громадный чугунный котел над костром.
– И это приходится делать.
Устя взяла черпак, помешала варево, почерпнула, попробовала.
– Так и есть, не солено. Эх, мужик ты мужик. Отойди. Сама справлюсь.
К костру подошел дядя Андрей.
– Да, задала ты нам, девка, задачу.
Устя удивленно вскинула брови.
– Бумаги мы у японцев кое-какие забрали. Пакет там еще. Важный, должно быть, пакет, под печатями. А что в этих бумагах, сам черт не разберет. Не по-русски, так оно и есть не по-русски.
На второй день праздника парни и девки собрались на вечерку в зимовье бабки Аграфены.
– А мне чо? По мне хоть до утра пляшите. Зимовья не жалко. Мешать вам не буду.
Аграфена легко, по-молодому взобралась на печь.
– Вот отсюда мне все видно и слышно. Где стаканчики стоят – сами знаете.
Лучка сидит под божничкой. Чуть растягивая меха, играет что-то свое, для себя. Парни и девки приходят, раздеваются, бросают полушубки за печь.
На вечерку пришли и подростки. Они столпились у дверей, с любопытством смотрят на собравшихся.
– Вы, мелочь, идите по домам. Пейте молоко да ложитесь спать, – выпроваживает ребятишек Северька.
– Я их сейчас!
Сделал страшное лицо Федька. Схватил ухват, двинулся на подростков. Те со смехом и криками вылетели за дверь.
– Ты не уходи, – задержал Федька Степанку. – Будешь нужен. А пока шагай за печку и не показывай носа. Не путайся под ногами.
Степанка рад любой возможности остаться и не заставляет себя упрашивать. Все здесь интересно. Он слышит, как Лучке заказали «Подгорную». Гармонист прошелся пальцами по ладам сверху вниз, затем снизу вверх, склонил голову над гармонью, словно прислушиваясь к голосам. Гармонь сделала глубокий вдох и рявкнула. Дробно ударили каблуки, замелькали радужные подолы девок, задрожал огонек лампы.
Чтоб лучше видеть, Степанка забрался на печь к Аграфене.
– Что, Степанушка, прогнали тебя варнаки-то? А ты не обижайся. Тут на печке еще лучше.
– Не, я сам, – засмущался Степанка.
Казалось, плясала землянка. Метались по стенам темные тени, звякала в кути посуда, визжали девки, тоненько заливались колокольцы на гармошке.
Гармошка, будто натолкнулась на стену, замолчала. Лучка вытер вспотевший лоб большим платком. Плясуны кинулись к лавкам. Часть парней прошла за печку. Из-за ситцевой занавески слышалось довольное кряканье, бульканье разливаемой из бутылок водки.
За полночь некоторые стали расходиться, но на вечерке по-прежнему было шумно и весело. Когда закрылась дверь за Васькой Ямщиковым, Федор потянул Степанку за пятку.
– Слезай с печи.
Он наклонился к братану, что-то зашептал ему на ухо. Степанка широко расплылся в улыбке, согласно кивал головой. Затем нахлобучил не по размеру большую шапку, вылетел за дверь.
– Одна нога здесь, другая там! – крикнул ему вдогонку Федька. – Ты чего, друг, грустишь? – толкнул он кулаком в бок Северьку.
Степанка вернулся быстро. С порога он подмигнул Федьке, скинул курмушку и полез на печку.
Тяжелая дверь хлопнула снова. Как ни увлечены были парни и девки танцами, а вошедшего заметили все. Около порога стояла Устя. Белое морозное облачко, прорвавшееся с улицы, медленно оседало около ее ног.
Лучкины пальцы стремительно полетели по перламутровым клавишам, а гармонь, будто хватила живой воды, забыла про усталость, заговорила молодо и чисто. Спавший на полу у двери завернутый в козью доху Леха Тумашев открыл глаза, крикнул удивленно:
– А ты как тут?
Громадный Северька стоял молча и растерянно, счастливо улыбался.
Рыжим чертом прыгнул к двери Федька.
– Устя, в круг!
Зардевшаяся Устя, смущенная всеобщим вниманием, несмело сделала шаг вперед, а затем, словно подхваченная музыкой, порывисто сбросила полушубок, рванулась на середину зимовья.
Вот уже три дня Устя жила на Шанежной у своих дальних родственников. Соседи были надежные, но все-таки при каждом стуке кидалась за ситцевую занавеску. Вездесущий Федька чуть не раньше всех узнал о приезде зазнобы своего друга. От Федьки Устя прятаться не стала, сама вышла из-за занавески.
– А ты чего не удивляешься, что я жива? – спросила Устя.
Федька вместо ответа показал крупные ровные зубы, весело подмигнул.
– На вечерку придешь?
Устя затуманилась.
– Боюсь я. Вдруг кто лишний узнает. Нашим тогда житья не будет.
– А ты не бойся. Придешь, когда одни свои останутся. Я пришлю кого-нибудь. Ты только не спи.
– Да что ты! – Устя обрадованно замахала руками.
Она уже смирилась, что праздник для нее будет скучным, и теперь, счастливая от возможности хоть немного поплясать на веселой вечерке, не скрывала своего состояния.
Серебром заливались колокольчики на гармошке. Не сходила блаженная улыбка с лица Северьки, наверстывая скучные часы ожидания, плясала Устя. От порога хватал за ноги, взлаивал собакой и пьяно хохотал нескладный и всегда молчаливый парень Леха Тумашев. За печкой допивал очередную бутылку Федька Стрельников. Спал на печи Степанка. Вечерка шла своим чередом.
Расходились под утро. В стылом воздухе охрипшие голоса парней выкрикивали частушки. В некоторых частушках в забористый мат вплетались имена поселковой верхушки. Досталось и попу, и начальнику милиции, и даже есаулу Букину.
