Бросив домашние дела, шли и бежали за крайнее зимовье, где уже чернел народ. Десятский Проня Мурашев на месте. Как-никак заимочная власть.
– Близко не подходить! – орал он на толпу. – Нужно честь по чести все сделать. Вот ты и ты – будете понятыми, – указал он на грудь двух мужиков. – Составим акт – и к поселковому атаману с нарочным.
В толпе перешептываются, качают головами. Многим убитый не знаком.
– Это дело бандитов Оськи Смолина. – Проня знал, как нужно говорить. – Зарубили невинного человека. Ведь это всеми уважаемый житель Приречного Нил Софронов.
Вперед выступил Сергей Громов, отец Северьяна, сивобородый крупный старик.
– Прокопий Иванович, я хорошо знал покойника. Непонятно, как это Нилка оказался у нас. Да не на заимке, а в степи. Я думаю, что он сам участвовал в набеге, и его наши стукнули.
– Что ты, Сергей Георгиевич! Думай, что говоришь. Чтоб Софронов да с партизанами вместе! У него с ними особые счеты.
– Ну, особые, тогда понятно, – отступил старик в толпу. – Значит, не совсем невинно зарубили. Царствие ему небесное, – и перекрестился.
Толпа зашевелилась. Многим понятны слова старика.
Нилка лежал на животе. Руки раскинуты. Правая – ладонью кверху, изрезанная. Хватался за шашку. Голова без шапки, как бы прислушиваясь, припала ухом к земле. Глубокая рана, теперь уже замерзшая – от левого уха к правому плечу. Шашка перерубила позвоночник.
В толпе переговаривались.
– Мастер рубанул мужика.
– Когда все это кончится?
– Ироды.
– По делам вору и мука.
Расходились группами. Богатые шли с богатыми, косились на тех, что победнее: все они в лес смотрят, волки.
Из тесных зимовьев говорили по-другому:
– Молодец Осип. Не испугался. Нагнал белым холоду. И жену увез у них из-под носа.
Ночью вместе со Смолиным ушли несколько парней. Ушел с партизанами и младший брат Темникова. Мурашев, увидев в толпе Федьку с друзьями, не удержался, сказал:
– А вы здесь еще?
После обеда на заимку нагрянули японцы.
– Ищи ветра в поле, – сказала мать Степанки, Костишна, глядя на солдат, неподвижно сидящих в санях.
– Они думают, что Оська дурак. Станет их здесь ждать.
Переночевав, японцы уехали в Караульный. Зачем приезжали – так и осталось для всех загадкой.
Парни дождались своего часа: завтра Петр Пинигин за сеном поедет в Дальнюю падь. Не зря падь называется Дальняя – далеко. Место глухое, лучше для серьезного разговора не найдешь. Люди там появляются редко; так что без свидетелей встреча будет.
Правда, одно смущало: Пинигина после разговора можно в овражек, в снег сунуть, а сани, лошадей куда денешь? Но Федька знал, что это дело плевое: из Дальней он сразу же за Аргунь махнет, в бакалейки. Там у него есть знакомцы, которые с большой радостью купят и лошадей, и сбрую, и сани. И будут молчать.
Утром Северька и Лучка – каждый на своих санях – выехали за сеном. За последними землянками встретили Федьку.
– Уехал уже, – сообщил он радостно. – Видите след? От самого пинигиновского зимовья идет.
Парни сели в одни сани, Лучкиного коня пустили на короткой привязи.
– Берданку взял?
Северька достал из-под соломы старую берданку, Клацнул затвором.
– Зарядов только мало. Два.
– Хватит. Хватит, Лучка?
Лучка сегодня серьезный какой-то. Не улыбнется.
Санный след уводит все дальше и дальше в сопки.
Где-то там, в конце следа, – человек. И скоро этот след оборвется. Оборвутся не две бороздки, оставленные полозьями саней, а человеческая жизнь. И по этой жизни бежит сейчас Северькин конь, с каждым мгновением отсекая от нее коваными копытами маленькие кусочки.
Разговаривать не хочется. Да и о чем? Все уже обсказано: встретить доносчика, сказать ему, что он подлюга, и убить. Из берданы.
Но Федьке не хочется, чтобы парни молчали. Когда молчишь – всякие думы в голову могут полезть. Непростое это дело – человека застрелить.
– Споем, что ли?
– Холодно.
В Дальнюю приехали, когда был уже белый день. Еще издали около второго зарода увидели темную фигуру. Федька не выдержал, выхватил у Северьки бич, хлестнул коня.
– Это вы чо втроем на двух санях за сеном ездите? – встретил Пинигин парней.
– Поздно собрались.
– Верно, поздно. Я вон уж второй воз уминаю.
Парни замолчали. Пинигин вдруг забеспокоился:
– Это вы как сюда заехали? Вашего сена вроде здесь близко нет.
– Для разговору, дядя Петра, – за всех ответил Федька. – А потом мы тебя прихлопнем.
– Эва! – ухмыльнулся мужик. – Шутники.
– А мы не шутим, – Федька шагнул вперед. – Ты ведь не шутил, когда на Иннокентия доносил.
Вот оно что. Сердцем чуял – не с добром они подъехали сюда. Пинигин оглянулся. За спиной – зарод сена. Рядом стоят равнодушные лошади. Впереди – парни. Не уйти. Затосковала душа.
– Да вы что, белены объелись? Ни на кого я не доносил. Крест на вас есть? – закричал он.
И вдруг прыгнул к саням, где, завернутый в тряпицу, лежал топор.
Но Северька поспел раньше. Ударом ноги он свалил Пинигина на мерзлую землю. Тот закрыл голову руками, ожидая новых пинков.
– Вставай!
Пинигин встал, зачем-то отряхнул прилипшее к шубе сено.
– Убивайте.
Северька сходил к своим саням, принес берданку. Сунул ее Лучке.
– Стреляй гада.
Лучка враз стал суше, угловатее лицом. Торопливо схватил бердану. Поднял ее к плечу.
Пинигин застывшими глазами уставился на черный дульный срез. Шарит по груди руками.
Сейчас Лучка нажмет курок, грохнет выстрел, вздрогнет низкое серое небо. Завалится набок ненавистный Пинигин, и отомщенная боль уйдет, исчезнет.
Федька сжал зубы, ждет выстрела.
Северька с виду спокоен, но мысленно торопит Лучку: нажми на курок, скорее.
Глаза у Пинигина безумные. Не видят глаза ни снега, ни людей, ни сопок: все заслонил собою черный винтовочный зрачок.
– А-а-а! – закричал он хрипло.
Дернули головами кони, шарахнулись в оглоблях.
– Не убивайте! – Пинигин повалился на колени.
– Стреляй, Лучка! – Федька повернул голову, зло оскалился. – Не тяни.
Шарит черный ствол по Пинигину. С груди на лоб, со лба на грудь. Мужику явственно кажется, что ведут стволом прямо по его голому телу.
– Не могу я, – неожиданно для всех сказал Лучка и опустил винтовку.
– Можешь! – озверел Федька. – Стреляй, или я тебя изувечу. Лучка дергал головой.
– Бога молить… Бес попутал… – то бормотал, то выкрикивал Пинигин. – Дети… Сироты… Бога молить…
– Северька, а ты что молчишь?
– Это Лучкино дело. Ему решать. – Северька делано спокоен, стоит прямо.
Неожиданно поднялся ветер. Сыпанул колючим снегом, взворошил сено, закосматил лошадиные гривы и хвосты.
В глазах Пинигина злобная мука и надежда.
– Отпустите его, ребята, – Лучка смотрит в землю, кривит лицо. – Пусть уезжает.
– Не выйдет! – Федька схватил доносчика за воротник полушубка, приподнял, ударил кулаком в лицо. Мужик запрокинулся, пытался подняться, но Федька, распаляясь, стал бить его ногами. Удары были глухие, плотные.
– Убью! – Федька прыгнул, выхватил винтовку у Лучки, дернул затвор. – Молись, сука!
Каменным обвалом грохнул выстрел. Но Лучка успел подтолкнуть винтовку, пуля ушла выше зарода.
Федька обмяк, бросил винтовку, медленно пошел к саням.
– Пропадешь ты так, Лучка. Плохо тебе будет жить на этом свете.
Северька поднял винтовку, подошел к Пинигину, все еще лежавшему на земле, тронул его ногой.
– Вставай, язва, и мотай отсюда. Да языком не трепли. Достанем тебя везде.
Пинигин боязливо оглянулся на Лучку – только что в руках этого парня была его жизнь, да и сейчас, скажи он слово, и не уйти ему, быстро поднялся, схватился за вожжи, тронул коня. Второй воз сена был неполный, не придавленный бастриком; сено большими клоками падало на снег. Но Пинигин торопился. И не было в его душе благодарности к Лучке, избавившему его от верной смерти.
Парни стояли молча и не глядели друг на друга.
Богатый казак Илья Каверзин ждал рождения внука. Сын Андрей служил в милиции у Тропина, бывал на Шанежной редкими наездами, и все заботы о Марине, невестке, легли на плечи будущих деда и бабки.
Илья сыном гордился. Высокий, красивый мужчина. Русоволосый, широкоплечий, в отца. И на службе его ценят.
Правда, ползли слухи, что молодой Каверзин – зверюга добрая. Вместе со своим начальником, пьяные, вывели за огороды Кеху Губина и разрядили в него по револьверу.
Илья хоть и считал, что с безбожниками, с красными бунтовщиками, церемониться нечего, но зверства не одобрял, наветам на сына не верил. Смущало одно: голова Кехи разбита не одним-двумя выстрелами. Будто молотили по голове цепом.
Старик понимал, что беременную женщину сохранить не так-то просто. Сглазить, испортить могут. Такие случаи бывали.
Ольга Евсеевна, жена Ильи, больше всего боялась вещицы. Этой нечистой силе ничего не стоит вынуть ребенка из чрева матери, да так ловко, что та и ничего не услышит. А сколько она попортила жеребят, телят. Каверзины приняли все меры предосторожности. В зимовье жгли богородскую траву, свет не гасили до первых петухов. Невестку не показывали даже соседям. На большой живот Марины надели расставленный ошкур от подштанников мужа: от сглазу спасает.
