– Садись, сын мой.
Пасьон с изумлением уставился на любезного судью.
– Агапито болен, – объяснил тот.
«Неужто и впрямь судья сделался добрым?», – подумал Агапито.
– Агапито Роблес! Излишне предупреждать тебя, что ты находишься в суде и должен говорить только правду. Знал ты покойного Леандро?
– Да, доктор.
– Ты был его другом?
– Нет, доктор. Я с ним двух слов не сказал. Он был пеоном в вашем поместье. А я живу в Янакоче.
– Видел ты его накануне убийства?
– Меня не было в наших краях, доктор.
– Когда ты видел его в последний раз?
– За неделю до убийства я его видел, он в большой барабан бил на празднике в честь святой Розы.
– Хорошо, довольно. Вот видишь, как все просто. Скоро вас отпустят на свободу.
Судья добродушно улыбается, секретарь хлопает глазами за дряхлым ундервудом, сверкает на фотографии тройная полоса наград, украшающая грудь президента Прадо. Обо всем этом вспомнит Агапито Роблес в то утро, когда в зале суда в Уануко услышит чтение приговора. Там, в зале суда в Уануко, услышит он, что выборный Янакочи Агапито Роблес на допросе в суде первой инстанции в Янауанке признался, что убийство Амадора Леандро было совершено преднамеренно, по приказу представителей общины Янакочи.
Через три дня после приговора их погрузили на «Независимость», в порту Чипипата посадили на грузовик и повезли в Серро, в тюрьму. А прежде чем кончился янвабрь, как утверждали одни, или маябрь, как утверждали другие, отправили отбывать срок обратно в Уануко.
Глава шестая
О причинах, в силу которых Леандро-Дурак и Святые Мощи не получили генеральского звания
Солидоро – бывший пастух, а ныне капитан катера «Горяночка» – рассказывал, будто дон Мигдонио де ла Торре тратит все, что имеет и чего не имеет. Скупость дона Мигдонио была известна, и потому бывшему пастуху не поверили. Однако вскоре слова его подтвердились: Нуньо – сводник и первый надсмотрщик дона Мигдонио – целыми днями бороздил озеро на катере, до краев нагруженном всяким добром. Местные торговцы вдруг разом продали все запасы, какие у них были виски, анисовый ликер, вино, консервированные устрицы, тунец, семгу, икру, привезенную из Уануко, фрукты, галеты, карамель, печенье. Потом послали в Серро, откуда приказано было привезти: шарманку вместе с обезьяной (sic), шесть дюжин ложек (sic), трех эквилибристов, барабаны, шпаги, гренландские почтовые марки, трехколесный велосипед, поэмы Бекера, шесть пар роликовых коньков, а также национальные флаги Германии, Франции, Англии и Японии (sic). Музыканты закручинились – донья Пепита вызывала их на свои праздники, а дон Мигдонио де ла Торре приказывал тотчас же явиться к нему. С Нуньо шутки плохи. Когда все музыканты в Успачаке выдохлись, он с револьвером в руке загнал на свой катер оркестр, приглашенный по контракту на праздник св. Роха. Это бы еще ничего, но тут Солидоро заявил во всеуслышание, что такой кабальеро, как дон Мигдонио де ла Торре, просто не имеет права топтать свое прославленное имя». Никто не решился спросить, в Чем дело. Очень уж почитали в Янауанке дона Мигдонио, ибо благодаря этому вельможе все местные торговцы разбогатели – он купил еще дюжину швейных машин «Зингер» (sic) патефон «Виктор» с собачкой, собачку (без патефона «Виктор»), сто календарей, восемьсот шесть катушек серпантина, семена земляники (sic), тридцать парт, дюжину комбинезонов, дюжину костюмов тореро, бандерильи и книгу «Сокровище молодости», относительно которой пришлось консультироваться с директором школы Венто (sic). Maypo Уайнате получил заказ на пошивку двенадцати мундиров, но только двойных – так, чтобы спереди был генеральский мундир, а сзади – адмиральский.
Остановясь в дверях мастерской, Нуньо прибавил:
– Размер в расчете на человека ростом не больше одного метра.
А что совсем уж скандально: Мака полновластно распоряжалась кошельком дона Мигдонио и раздавала все эти чудесные вещи кому ни попало: каким-то дурачкам, беднякам и даже индейцам. Солидоро, хоть и наживался, поскольку именно его катера фрахтовал Нуньо, твердил тем не менее, что, «если сеньор де ла Торре не сумеет выбраться из-под бабьего каблука, власти должны будут принять меры, дабы прекратить подобное безобразие». Мака начисто заморочила голову дону Мигдонио. Но и этого ей было мало. То и дело она пропадала на неделю или больше с каким-либо своим «другом». И тогда на бешеной скорости носились в поисках беглянки катера из одного порта в другой. В первый раз дон Мигдонио отыскал ее в портовом кабаке. Она завтракала с каким-то коммивояжером. Дон Мигдонио возопил, преисполненный негодования, но Мака спокойно перебила:
– Ты что, купил меня? Думаешь, меня можно купить за Деньги, которые ты высасываешь из своих рабов?
– Но, Макита, ради бога…
– Не кричи, помещичек, тут твоих пеонов нету. Только благодаря моей слабости такому ничтожеству, как ты, довелось есть за моим столом и спать в моей постели. Но я могу с этим и покончить.
– Макита…
– Отвечай, когда тебя спрашивают, наглец!
– Но ты же ни о чем не спрашивала, любовь моя.
– А ты должен всегда иметь ответ наготове.
– Я на все согласен, моя королева.
– Тогда почему не надеваешь фартук и не несешь завтрак моему другу, инженеру Альписте?
– Сеньор Альписте не инженер. Он рекламирует медицинские товары.
– Если я так хочу, значит, он инженер!
«И тут, черт меня побери, она улыбнулась – словно целый ворох гвоздик, разноцветных и ароматных, просыпался на меня. Сердце мое билось, я совсем голову потерял, потому что я мужчина, обыкновенный мужчина из мяса и костей, и каждое утро я благословляю творца за то, что живу на одной планете с ней, а каждый день проклинаю свою участь, проклинаю тот час, когда скрестились наши пути на земле с ней, с мучительницей моей, с синеглазой разбойницей».
А Мака все улыбалась. Она погладила по голове испуганного коммивояжера. И голосом мягким, нежным, слаще меда из Курауаси, попросила:
– Принеси нам, пожалуйста, завтрак. Но только фартук надень.
– Фартук?!
– Ведь это же игра, дорогой, это игра. Будь хорошим. Сделай мне одолжение, ну разве тебе трудно? Ты же знаешь, когда ты не слушаешься, у меня так тяжело становится на душе…
И синие глаза ее затуманились слезами. Дон Мигдонио совсем растерялся. Мака обняла гитару – это был знак продолжать веселье.
«Я покорился ее улыбке, – улыбке, которую буду помнить через триста лет после того, как мое тело сгниет в этой проклятой земле. Вот как она растоптала меня, унизила у всех на глазах! Да что там! Я бы еще и не на такое пошел! Но вот однажды Мака вместе со своей свитой решила отправиться в путешествие «при возмутительном попустительстве наших политических, судейских и муниципальных властей». Брехня!
Однажды в полдень прочерченного воробьями четвердельника «Королева Анд» бросила якорь у пристани Янауанки. Глаза Святой Девы Заступницы, а грудь, а плечи, уши, шея, бедра, умягченные жиром дикого голубя! Женщина, которая повергла бы к своим стопам всех этих пресловутых героев, что торчат на пьедесталах, сошла на берег в сопровождении свиты дурачков. Мака говорила всегда, что «одни только дурачки да сумасшедшие заслуживают доверия», и потому подбирала их везде, где только ни встречала, – в портах, в деревнях, на дорогах. Она дерзко давала им имена наших национальных героев. Карлика, который вечно воровал карамель (от этой привычки невозможно было его излечить), она назвала Генералом Прадо. Крошечный пузан, вдобавок еще волочивший ногу, звался у нее Полковник Бальта. Два дурачка из Чакайяна удостоились звания генералов и именовались Ла Map и Гамарра. Толстяк с громадным зобом звался Маршал Писаймного. И, несмотря на все мои мольбы, мне не удалось убедить ее переменить имя идиотику, который был окрещен Президентом Пиеролой. Еще через несколько дней она взяла к себе Леандро-Дурака и Святые Мощи, но эти двое – хоть и были такие же точно дурачки, как и те, что удостоились высоких чинов, – получили звания всего лишь майоров».
Глава седьмая,
в которой устанавливается личность автора фресок в церкви Янауанки
Дон Мигдонио де ла Торре приказал вдове Ловатон, содержательнице пансиона «Мундиаль», выгнать вон всех своих жильцов и пансионеров. Могла ли она противиться? Дон Мигдонио сам лично явился удостовериться, что пансион пуст, и пришел в страшное негодование, когда выяснилось, что, стремясь вместить как можно большее число клиентов, вдова с помощью фанерных перегородок и даже листов ярко раскрашенного картона, грязного и заляпанного жирными и иными пятнами, поделила свои комнаты на множество клетушек. Дон Мигдонио велел Нуньо привести пансион в приличный вид.
Тот выслушал приказ спокойно, но душа его взволновалась. Он тоже вздыхал по Маке. Часто со слезами глядел он на красавицу, но всякий раз, когда Мака это замечала, Нуньо опускал голову и ворчал, уверяя, будто пыль летит прямо в глаза. Мака одевалась и раздевалась при слугах. Здесь ли Нуньо или она одна в четырех стенах, ей было все равно. Нуньо ведь тоже мужчина, ну, значит, «хуже всякого козла».
