О настоящем изумруде от ювелира с Пятого Авеню нечего было и мечтать. Но поблизости я нашел магазин, торговавший великолепно подделанными драгоценностями. Уверяю вас — только опытный профессионал мог бы отличить эти изумруды от настоящих. И стоили они, в общем, не дешево, но зато работа была безукоризненная. Выбор мой остановился на кольце с крупным, продолговатым изумрудом. Камень был красиво отшлифован, в платиновой оправе. Подарок обошелся в сто семьдесят долларов. В те годы деньги были не малые… Ювелир-старичок завернул футляр с кольцом в шелковую бумагу, получил деньги и выписал счет.
Я, признаться, сначала далее не хотел брать этот счет. Но старичок вежливо и настойчиво сказал, что счет нужен на случай, если особа пожелает, например, застраховать кольцо от кражи… До последнего свидания с Джоэн оставалось часа два. Придя домой я еще раз полюбовался кольцом, — оно, положительно, выглядело, как настоящая драгоценность… Жаль, счет на сто семьдесят долларов мог только испортить впечатление от подарка.
И, шутя, я взял в руки перо и приписал к цифре ювелира один ноль. Получилось великолепно, — кольцо теперь должно было стоить в глазах Джоэн 1.700 долларов — подарок миллионера, достойный такой женщины, как она.
За обедом мы объяснились. Приличия ради она пыталась устроить мне сцену, а затем вынула из сумки кружевной платочек и поднесла его к глазам, — очень осторожно, чтобы не потекла «маскара». По существу, она была плохой актрисой, — в Зигфилд Фоллис система Станиславского тогда еще не применялась… В эту минуту на сцену появилось изумрудное кольцо.
Прелестное дитя осушило слезы, грустно улыбнулось и сказало, что никогда, никогда меня не забудет, — я был самой большой, настоящей любовью ее жизни.
Прошло несколько лет, были другие встречи и расставания. Веселый и беззаботный период кончился.
* * *
Столкнулись мы случайно, в антракте, в фойэ театра. Джоэн мало изменилась и поздоровалась, словно расстались мы только вчера, — очень просто и непринужденно. Она представила меня господину с легкой сединой на висках, который ее сопровождал.
Мы обменялись несколькими фразами, — то, что принято говорить в антракте: пьеса не понравилась и продержится не долго, но играют замечательно. Обидно, что столько таланта и усилий потрачено зря… Раздался звонок, нужно было возвращаться на свои места и, как когда-то, глядя прямо и насмешливо улыбаясь, Джоэн сказала низким грудным голосом:
— Позвоните и пригласите меня завтракать. Я попрежнему люблю устрицы и белое вино.
Позвонил я ей через два дня. Она пришла в небольшой французский ресторан, славившийся своей лионской кухней. В ресторане было шумно, весело, слегка пахло духами и жареным луком.
Было это в начале весны. Джоэн пришла на свидание в светлом костюме, который очень шел ей и в легкой меховой накидке. Я смотрел на нее, стараясь найти какую-нибудь перемену, но Джоэн принадлежала к типу женщин, которые до определенного возраста никогда не меняются. Была она попрежнему молода и очень красива, — только глаза стали какие-то особенно сияющие. Кажется, я сказал ей, что у счастливых в любви женщин глаза всегда кажутся светлее, и она, смеясь, ответила:
— Это от встречи с вами, мой дорогой…
И в эту минуту я увидел на ней нечто новое — изумрудную брошь в старинной золотой оправе. Камень был большой, на редкость красивый. Положительно Джоэн не менялась, — сохранилась даже любовь к изумрудам.
Она увидела мой взгляд, поняла, о чем я думаю, и сказала:
— Вам нравится?
— Нравится. Господин с сединой на висках?
— О, нет! Это — ваш подарок… Не удивляйтесь, эту вещь подарили мне вы…
Невольно я перевел глаза на ее руки, — красивые, холеные, но без единого украшения.
— Кольцо ваше я потеряла вскоре после того, как мы расстались, Такая неосторожность — я оставила его на рукомойнике в ресторане. Я всегда снимала кольцо перед тем, как мыть руки. И вот — оно исчезло. К счастью, кольцо было застраховано. Месяц спустя страховое общество заплатило мне 1.700 долларов. И на эти деньги я купила изумрудную брошь. Спасибо, милый! Не правда ли, — прелесть?
Я молча кивнул головой и сразу вспомнил, как сидел в своей комнате в тот день, когда купил кольцо и как, шутки ради, приписал к счету ювелира ничего не значущий нуль…
— Они заплатили 1.700 долларов? — осторожно переспросил я. — Вероятно, перед этим страховое общество обращалось к ювелиру за подтверждением того, что вещь была у него куплена?
— Кажется, — рассеянно ответила Джоэн. — Я уж не помню… Представитель общества мне что-то рассказывал, — они искали этого ювелира на 47-ой улице, чтобы купить у него точно такое кольцо и возместить мне убыток. Но ювелир умер, магазина его больше нет, и они ничего не добились… Мне жаль кольца, я любила его, но ведь и брошь — очень хороша?
Она нежно прикоснулась к изумруду и улыбнулась мне своей лучшей сияющей улыбкой.
Варя, бабушка и Никита Хрущев
Роман наш, как полагается, начался со стихов.
Однажды из Германии пришло письмо от русской девочки Вари. Из письма я узнал, что ей двенадцать лет, она учится в немецкой школе и пишет стихи. К письму был приложен для напечатания образец поэзии:
НЬЮ-ЙОРК
Величественный вид люблю твоих домов,Снега, метели и сирены гудков,От Севера до Юга люблю тебя, Америка родная,Андрея Седых и Марк Ефимовича не забывая,Храню в душе и радость им я изливаю.Тебе, Америка, я строки посвящаю…Велик и шумный Нью-Йорк!Его дома неисчислимы,В одном из них А. Седых с супругой живетБогом хранимы.
Стихи мне понравились, — при общем оскудении эмигрантской поэзии в строфах Вари Бережко почувствовалось дуновение свежего ветра… Поэтому, чтобы не обескуражить юную поэтессу я написал, что нужно много учиться и работать, а окончательный приговор вынесет потомство. Так как поэты испокон веков нуждались в деньгах и в меценатах, я приложил к письму в качестве гонорара несколько долларов. Так началась наша долголетняя дружба и переписка, продолжающаяся и по сей день.
Варя оказалась на редкость хорошей девочкой. Благодарила за письма и за подарки и прислала свою фотографию новым американским родственникам, — дело в том, что мы очень скоро получили звание дяди и тети. Племянница оказалась прелестная: слегка курносая, с толстой косой, и глаза смеющиеся… Из дальнейшей переписки выяснилось, что папа болен и больше лежит; мама плачет и часто ходит молиться в церковь. Есть еще восьмилетний братец Павлик, существо насмешливое, непутевое, — играет на скрипке и к особам женского пола относится без всякого пиетета, с нескрываемым презрением.
Поэтический дар уживался у племянницы с умом практическим и аккуратностью немецкой домохозяйки. После каждой получки Варя сообщала, что сделала с деньгами, полученными от богохранимых американских родственников: купили колбасы, мяса, два фунта смальца, картофеля, угля, а оставшиеся три марки отнесли в церковь.
Против такого разумного расходования денег трудно было возражать. Гонорар за стихи я выплачивал регулярно. Жаль, нет места для цитат. Но одно стихотворение, новогоднее послание, я всё же приведу полностью:
С Новым Годом тетя и дядя!Одежду укладывавшие руки,Пусть же в Новом Году отлетятИ тяжкие дни, и за бедных муки!Знаю я, как с утра и до утраВы от добрых мыслей изнывая,На пользу бедных и больныхМного сделали — себя забывая.Пусть же счастье в Новом Году,Обильной волной,Обольет вас обоихС Марк Ефимович — семьей!
Именно вскоре после этих новогодних стихов случилось событие, в результате которого Хрущев получил приглашение приехать в Америку, а бабушка Орлова была освобождена из туруханского района специального назначения и переведена в полосу умеренного климата.
Читатель, вероятно, пожмет плечами: что за чепуха! Какое отношение имеет Варя Бережко к поездке Никиты Сергеевича в Америку, и при чем здесь какая-то бабушка Орлова?
Сейчас всё это будет разъяснено.
Я бы очень хотел, чтобы мне поверили читатели: в этой истории нет ни одного выдуманного слова. Изменены только собственные имена.
Всё же остальное — сущая правда.
* * *
Отца и мать Вари немцы схватили на Украине в первый год войны и с сотнями тысяч других угнали на работы в Германию. В том же эшелоне ехали бабушка и дедушка Орловы. Рассказ об их мучениях и переживаниях отвлек бы нас далеко в сторону… Скажем только, что когда война кончилась, вся семья решила не возвращаться в СССР и остаться в Германии.
Жили сначала в беженском лагере, строили планы будущей жизни, мечтали о получении визы в Америку. Оказалось, однако, что в Америку ехать нельзя: помешала болезнь отца. К тому же, семейство увеличилось: родилась Варя, потом Павлик. Тянулись годы мучительной, полуголодной лагерной жизни. Отец уходил в госпиталь, отлеживался там несколько месяцев, возвращался домой, к родителям, к жене, к детям.
