Из Тамбова и Москвы приходили мужики, выпущенные из тюрем, и рассказывали чудные вещи. Они божились, что видели Ленина и Калинина, и те говорили им, что тяжкой жизни конец. Они приносили с собой весть о замене продразверстки налогом, о свободной торговле. Напрасно Никита Петрович ездил по селу и уговаривал мужиков «держаться». Мрачно слушая его, они вставляли язвительные словечки. В одном селе учителя просто избили.
Никита Петрович снова возненавидел мужиков. Он стал теперь утверждать, что Антонову скоро придет конец. Но тут же делал неожиданный вывод:
— Александр Степанович слаб, — говорил он Льву. — Нужен диктатор, а не тряпка. К черту все эти союзы и комитеты!
Однажды он явился в Каменку и на заседании «Союза трудового крестьянства» потребовал свержения Антонова.
— Пороть мужика надо, а не цацкаться с ним! — крикнул учитель.
— Видали такого? — обратился Антонов к угрюмым бородачам, заседавшим в комитете. — Пороть, мол, вас надо!
— Сучье племя, — злобно сказал Сторожев, сидевший рядом с Антоновым. — Ишь ты, что несет. И деды ваши нас пороли, и ты пороть желаешь? А если мы тебя вздрючим?
— Интеллигенция! — услужливо добавил Антонов — он был готов на любое, лишь бы сохранить хотя бы тень прежней своей популярности. — Вот такие и в коммуне крутят! Для них мужики хуже скотины.
— Снять с него портки да всыпать, — предложил Сторожев и подмигнул Антонову.
Антонов открыл дверь и позвал дежурных связистов. Те толпой ввалились в комнату.
— Да вы что? Вы это всерьез? — закричал Никита Петрович. Он побелел, руки его шарили по карманам, искали и не находили револьвера.
— Клади его! — крикнул Сторожев, и связисты кинулись на учителя.
Никита Петрович отчаянно сопротивлялся, кусался, плевался, но в конце концов ему скрутили руки и положили его на скамью.
— Снять штаны! — приказал Антонов.
— Александр Степанович, — заикаясь, прошептал учитель, — что ты делаешь?
— Пороть тебя хочу. Не умничай!
Один из связистов сдернул с учителя брюки. В комнате загоготали. Посыпались ядреные шутки.
— Ну что, учитель, кто кого? — спросил Сторожев.
Никита Петрович заплакал.
— Выкинуть его к дьяволу! — сказал Антонов. — Еще обпачкается.
Натянув штаны и кое-как оправив платье, учитель выскочил из комнаты, провожаемый хохотом комитетчиков.
В этот же день, поздно вечером, Никита Петрович заехал в село Грязное и напился. Утром он проснулся в незнакомой избе рядом с толстой бабищей. И этот и следующий день учитель пил беспробудно. В каком-то селе он наткнулся на отряд атамана Ворона — разбойника и монархиста, который бродил по губернии со своим автономным от Антонова отрядом.
Ворон — рыжий, потный мужик, одетый в капитанский мундир, чем-то покорил пьяного учителя. Они проговорили почти весь день. Кончился этот разговор тем, что Ворон объявил себя диктатором, а Никиту Петровича поставил начальником «центрального штаба спасения России».
Два месяца учитель шатался с Вороном. Домой он не появлялся — стыдился сына. Голова начала пошаливать: Никита Петрович часто заговаривался. В минуты просветления он начинал понимать происходящее, хотел куда-то бежать, но Ворон ловил его, уговаривал, и они снова жгли села, пороли и расстреливали мужиков, а по ночам пили и развратничали. Потом он пропал.
Напрасно Лев ждал отца, от него не было вестей, и никто не знал, где он.
10
Однажды по селу проходил большой антоновский отряд. Лев выбежал на дорогу.
— Антонов, вона, приехал! Гляди, — кричали девки, собравшиеся у колодца.
— Где Антонов?
— Да вот передний, на сером жеребце!
Лев хотел догнать Антонова, но отряд перешел на рысь. Лев, переводя дыхание, остановился и вдруг заметил скачущего Санфирова.
— Яков Васильевич! — крикнул он.
Санфиров или не узнал Льва, или не пожелал остановиться; он проскакал мимо, хлестнул Льва плетью и злобно крикнул:
— Куда прешь, дурак!
11
Это был последний антоновский отряд, который прошел через Пахотный Угол. Спустя неделю в село вошли красные. Председатель ревкома, которого все звали Алексеем Силычем, небольшой, жилистый пожилой человек, всегда обутый в валенки, несколько раз допрашивал Льва об отце. Лев упорно стоял на одном: он не знает, где скрывается Никита Петрович.
Ему приказали освободить школьную квартиру, и если бы не Настя, которая его подкармливала, Льву пришлось бы туго.
Настя предложила ему перейти жить в ее хибарку. Лев понял, что вдовушка хочет наконец прибрать его к рукам. Год назад Настя осуществила свою давнишнюю мечту: она увела Льва в омет и была настолько довольна своим учеником, что на первых порах не только прощала ему частые измены, но и сама помогала соблазнять девушек и солдатских женок. «Пускай жир спустит», — думала она.
Лев полюбил на первых порах ночи с Настей. Затем она ему надоела, ласки ее приелись.
Лев стал избегать ее. При встречах с ней пытался поскорее улизнуть, а когда Настя становилась слишком настойчивой, гнал ее от себя пощечинами.
Настя терпеливо переносила побои и унижения. Она ждала и надеялась. Расчет был верный: Льву деваться некуда; хочет он или не хочет, но в хибарку к ней он пойдет, и она положит конец его шашням.
Лев все это отлично понимал, но делать было нечего, и он перешел к Насте.
К тому времени Настя нанялась стряпухой к священнику, воровала сладкие куски для своего ненаглядного… А Лев жил отшельником, избегая людей, не замечая, как изменилась сельская жизнь, как заулыбались сумрачные люди. Он все еще ждал отца и не верил, что восстание потухло.
Летом, когда были уничтожены последние отряды Антонова, Лев нанялся в подпаски, — надо было чем-то кормиться. Работа ему нравилась: он любил оставаться с животными, бродить по полям и мечтать.
Однажды председатель ревкома Алексей Силыч, объезжая поля, завернул на выгон, где паслось сельское стадо. Он пустил лошадь на луг, а сам взобрался на курган, сел на вершине и задумчиво осмотрел равнину, расстилавшуюся перед ним.
То там, то здесь блистали под солнцем лужи, оставшиеся от дождей, что в изобилии выпадали в то благодатное урожайное лето.
В лужах отражались облака. Небо казалось Алексею Силычу бездонным. Он долго искал глазами жаворонка, который пел, забравшись в далекую, синюю высь. Ему вспомнились ребячьи разговоры о том, как бог спускает с неба жаворонку ниточку, и жаворонок висит на ней и поет, а бог, провертев дырку в небе, слушает его пение, потому что жаворонок первая птица, поющая о приходе тепла.
Улыбаясь, он вспомнил, как в детстве ему хотелось увидеть и поймать эту ниточку, уцепиться за нее и сидеть хоть весь день на облаке, смотреть на комковатую пашню, сглаженную снегом, на зеленя, которые так быстро растут, на болотца вешней воды и видеть свое отражение в ней, окинуть взором синеватую даль и туманы, бродящие по земле, и пласты снега, уцелевшие в складках лощин и буераков.
Потом Алексей Силыч вспомнил, как, уже юношей, он мечтал научиться понимать пение птиц, разговор насекомых и шепот трав и иметь такое ухо, чтобы, прильнув к земле, слышать, как кипят ее соки, как лопаются прорастающие зерна…
Как хотелось ему тогда иметь такой глаз, чтобы видеть, как расползаются в земле корни растений, и как находят соки, и как они их пьют и толкают вверх к листьям, цветам и плодам!
«Хорошо», — подумал Алексей Силыч, вспомнив все это, и улыбка озарила его лицо. Оно разгладилось от морщин, стало моложе, светлей.
— Мечта! — прошептал он, вздохнул, поднялся и хотел уже ехать в село, как вдруг заметил на меже близ кургана Льва. Тот сидел, погруженный в какую-то мрачную думу.
Алексей Силыч окликнул его. Лев не отозвался.
«Спит, что ли?» — подумал Алексей Силыч и подошел ближе. Тот услышал его шаги, вскочил и исподлобья посмотрел на председателя ревкома.
И вдруг какое-то странное чувство, похожее и на жалость и на симпатию к этому лобастому, худому и оборванному подростку, шевельнулось в сердце Алексея Силыча.
— Скучаете? — спросил он Льва и сел на межу.
— Не очень, — ответил Лев и посмотрел на потрепанную кожаную тужурку Алексея Силыча, на валенки, в которые был тот обут, хотя было тепло. Презрительная усмешка скользнула по его губам.
— Что здесь поделываете?
— Наблюдаю, — пробормотал Лев.
— Гм, да. За чем же, собственно говоря?
— За стадом.
— Пастушите?
— Берите ниже. Подпасок.
— Не доверяют?
— Что? — спросил Лев.
— А полным-то пастухом быть? — Алексей Силыч засмеялся.
— Не просился.
— Стало быть, из любви к искусству?
Лев наливался холодной яростью.
— Скажите, а вы знаете, что такое искусство?
Председатель посопел, покряхтел, потер ногу.
