Председатель посопел, покряхтел, потер ногу.
— Прикасался. С писателем одним дружил. Он пьесы сочинял. Я в те времена тоже кое-что пописывал.
Внезапная ярость прошла, и Лев внимательно посмотрел на председателя ревкома.
— Из сочинителей в большевики?
— Да нет, не зараз. Из сочинителей меня в каторжники произвели, а уж потом я сам себя в большевики определил…
— Веселый вы человек!
— Какое! Я и смеяться разучился, ей-богу. — Алексей Силыч тихо посмеялся. — И природу начал очень остро чувствовать. Сидел вот тут и мечтал о всяких, знаете, странных вещах. Например, хотел забраться на небо и посмотреть оттуда на людей. Веселое, должно быть, зрелище. Старею, вот и мечты появились. Раньше природу не замечал, что мне весна, что лето — рассматривать было некогда, все бегом да бегом. А теперь в поле тянет. Ушел бы на месяц в лес, в степь, да и бродил бы. Вот покончим с антоновщиной, поставим села на ноги — в лесничие наймусь. В лесничие, чай, примут?
— Шутите?
— Нет, это я всерьез. Со мной какой случай произошел. Я только три года назад по-настоящему увидел, какое небо-то синее.
— А раньше не замечали? — спросил Лев.
— Не замечал, — серьезно ответил Алексей Силыч.
— А как же это произошло? Интересно! — безразличным тоном сказал Лев.
— Извольте, расскажу. Для молодежи рассказ поучительный, а для вас — в особенности.
— Почему же это — в особенности? — грубо спросил Лев.
— Да так, — уклонился от прямого ответа Алексей Силыч. — Впрочем, может быть, я вас отвлекаю?
— Нет, нет, — заторопился Лев. Он испугался, что председатель ревкома обиделся. — Все время один, скучаю, — сказал он.
Алексей Силыч искоса посмотрел на Льва, достал из кармана кисет, свернул цигарку.
12
— Отец мой, — начал он, — был бедный кубанский казак. Умер. Семья — мал мала меньше. Мне, самому старшему, девять лет. Мать говорит: на тебя вся надежда. Начал я работать на табачной фабрике. Утром в шесть встаю, иду на работу, вечером в шесть бреду обратно. В кармане медью побрякиваю. Спать всегда хотел, это только и запомнилось из детства. А потом сманили меня друзья, исходил я с ними вдоль и поперек всю Россию. Бредешь, бывало, от села к селу, смотришь кругом, кормишься чем попало. В Турции даже побывал, дороги мы там строили. Турки — народ расчудесный: добрый, приветливый, мы у них кур воровали! — Председатель снова посмеялся. — … Потом попал к одному помещику, он очень любил театр и заводил у себя труппу. Не помню уже, чем я ему понравился, но только взял он меня в театр рабочим. Театр его лопнул. Очутился я в Москве. И подружился там с одним писателем, он сейчас человек знаменитый. А через него узнал я разных людей. Долго ли, коротко ли — изловили меня, и в тюрьмах я сидел, и ревматизм схватил, и на войне был, и Зимний брал, и попал на Кубань — своих же родных, можно сказать, дядек приводил в чувство. Однажды мой отряд окружили, и оказался я с одним прекрасным парнем в плену. Я вам не надоел?
— Нет, нет!
— Разговорился, — заметил Алексей Силыч, — это со мною бывает. Ну, вот, стало быть, плен. Отсюда сказка и начинается, а то все присказка была. Связали нам руки назад и погнали в штаб. По дороге ради забавы пороли. Идем мы с парнем по снегу, в одном белье — верхнюю одежду с нас сняли. По дороге нас раз сто останавливали: кто да откуда? Спросят, а потом плетей ввалят. Я-то сухожильный — терпел, а парень мой шатается. «Не могу, говорит, Силыч, пускай пристрелят…» А я его подбадривал. Привели нас в штаб. Офицер вышел на крыльцо и кричит: «Попались, голубчики?» И начал лупить, и начал… Парень мой упал, а я стою. Офицер плюнул мне в глаза и ушел.
Цигарка у Алексея Силыча погасла, он долго чиркал спичкой о коробку, но спички были дрянные и никак не зажигались.
«Один из таких, может быть, отца убил, — подумал Лев. — Был бы я на месте того офицера, не сидеть бы тебе здесь…»
Алексей Силыч наконец зажег спичку, прикурил, затянулся и продолжал:
— А через четыре дня нас судил военно-полевой суд. Судьи — офицеры. Судили нас офицеры недолго, минуты две. И приговорили меня к десяти годам каторги. Вы, поди, и не слыхали, что Деникин каторгу организовал? Вот то-то и оно. Молоды. Ну, осудили нас и отправили в тюрьму. Комендант поглядел в мои бумаги и фыркнул: «Нового мерзавца привели?» И стал он меня почему-то считать самым главным в тюрьме преступником и бил меня каждый день по нескольку раз. Конечно, задумал я бежать. Однако нашелся предатель. Карцер. На полу вода, к утру она замерзает. Вот с тех пор и хожу зимой и летом в валенках, а ногам все холодно. — Председатель потер ноги выше колен.
— Болят? — спросил Лев.
— У-у-у, проклятые! Мочи нет. Ну так, о чем это я? Да! Погнали меня, стало быть, в Ростов по этапу. Трудная была дорога, ох, какая трудная!
Председатель задумался и словно забыл про Льва. Потом вдруг встрепенулся.
— Пригнали в Ростов, посадили в камеру. Напротив камеры часовые. В полдень вдруг: ззык — пуля! Еще! Один валится на пол, другой. Только через неделю узнали, в чем дело. Оказалось так: убьет часовой человека — получает полсотни и месяц отпуска. Ранит — пеняй на себя — четвертную в зубы и отпуск на две недели. Часовые, конечно, старались: нынче десяток подстрелят, завтра; каждому ведь охота домой поехать. Но ничего жили. Раз в неделю гуляли. Только один раз в неделю… И вот тогда-то, молодой человек, увидал я, что небо синее и бездонное, и что листья зеленые, и что птицы поют для человека, и свежий воздух в нашей жизни самое дорогое. — Алексей Силыч посмотрел на небо и улыбнулся. — Чуть было я не издох тогда. Ей-богу! Даже о самоубийстве подумывал. Главное — очень часто били. Не так ответишь — бьют, промолчишь — бьют. — Алексей Силыч покачал головой.
Жаворонок пропел свою песню и улетел. Коровы лежали вокруг кургана и глубоко дышали.
— Потом погнали нас на каторжные работы в шахты. Кто как, а я радовался. Вот, думаю, уж оттуда-то я задам стрекача. Ну, нет, шалишь! Поместили нас в тюрьму, а в окнах решетки сделаны из рельсов, не перегрызешь. Работал двенадцать часов. Разработки узкие, где вольные шахтеры работать за миллионы не соглашались — порода отваливается, давит людей. И ведь что, черти, выдумали: нормы установили! Да какие! Не выполнишь — порка! В первый раз двадцать пять плетей, потом полсотни, потом полтораста. Посреди комнаты — топчан, клали человека, остальные стояли вокруг. Выпорют, и работать иди. Некоторые отказывались — не хотели работать — таких убивали. И так каждый день. Поверка, порка, путь, на шахты, работа, ночь. От тюрьмы до шахты пять минут ходьбы, и эти пять минут любил я больше всего, потому что видел солнце, и небо, и деревья, и облака… — Алексей Силыч глубоко вздохнул. — Вот так подошел декабрь девятнадцатого года. Подружился я в то время с одним человеком — токарем-красногвардейцем. Ему залепили двадцать лет каторги. Спали мы с ним на одном топчане, его бушлат стелили под себя, моим бушлатом покрывались сверху, а рубахи клали под голову. Лежим, бывало, мы с моим другом, шепчемся о том да о сем…
— Где он сейчас, ваш друг? — спросил Лев.
— Убили.
— Как же это случилось?
— А вот как. Идем мы однажды из шахты и видим: обозы тянутся. Значит, думаем, наши наседают. После ужина тревога. Соскакиваем с постелей, становимся. Начальник говорит: «Уходим. При первой попытке к побегу — застрелим. Кто отстанет — застрелим». Пошли. Дорога занята обозами и отступающими частями. Нам пришлось шагать прямо по целине. Шли мы часов пять. Выбились из сил и дальше идти отказались. Тогда согнали нас в кучу, поставили пулемет и давай косить!
Алексей Силыч долго молчал, покусывая седой, жесткий ус.
Всю ночь пролежал я под трупами товарищей — видел кусок неба и одну звезду. Вот, молодой человек, и вся сказка…
Председатель ревкома долго сидел молча, а Лев с нехорошей усмешкой посматривал на него. Издали послышался пронзительный свист: пастух Игнашка шел из села.
Председатель вздохнул, встал, потянулся.
— Сидишь, сидишь, — как бы оправдываясь, сказал он, — молчишь, молчишь, да вот и прорвет.
— Вы об отце ничего не слышали, Алексей Силыч? — спросил Лев.
— Нет. Убили его, вероятно!
Лев скрипнул зубами, но не сказал ничего.
Председатель удивленно посмотрел на Льва, подошел к лошади. Понуря голову, она ждала хозяина. Алексей Силыч поправил сбрую, по-старчески кряхтя, взобрался в седло и повернулся ко Льву.
— Что же вы, так по пастушеской линии, стало быть, и хотите пойти?
— Не думал об этом.
— Грамотный?
Лев кивнул головой.
— Вот что, сельсовет грамотея ищет. Деловод им нужен. Зайдите к ним.
— А не боитесь? — усмехнулся Лев. — Яблочко от яблони…
— Э-э, бросьте, молодой человек! Я ведь не свое место вам уступаю. — Алексей Силыч уселся поудобней в седло и тронул лошадь.
