просто проникает – но и согревает.
Всё же я подметил, что козни Жаббоны адресованы исключительно мне: похоже, она явно была не в восторге, что Ллойд, а не я потакает её навязчивому прислуживанию. Как я понял, её целью всегда становится исключительно хозяин – несмотря на то, что я ещё не вступил в права наследования, было ясно и понятно, кто будет руководить всем этим земельным участком.
Одним субботним вечером я полулежал на софе и вдруг заметил на себе чей-то взгляд.
То была Жаббона, собственной персоной.
– Разве у тебя сегодня не выходной? – Поспешил поинтересоваться я.
Тут глаза этой… Этой женщины стали очень светлыми, полупрозрачными – точь-в-точь, как рыбьи.
Служанка вышла из моих покоев, а вот я, оставшись лежать, почувствовал себя неважно – я тяжело переносил её сверлящий взгляд, взгляд в упор. Это же попытка сглаза, не иначе.
В другой раз её зрачки были вытянутыми, как у кошки. Какова же её истинная сущность?
Я опустил ноги на ковёр, лежавший близ моей кровати, скрестил пальцы рук меж собой и задумался: а может, зря я придираюсь к этой несчастной женщине? Может, в её действиях нет никакого злого умысла, а всё происходящее – плод моего воображения? Может, у неё какое-то горе?
Взвалив на себя миссию человека добродушного, справедливого и милосердного, я спустился на первый этаж, дабы постучать в комнату Жаббоны и поговорить с ней начистоту, без обиняков.
Уже подходя ближе, я расслышал какой-то гул: то ли бормотание, то ли кряхтение, то ли всё разом.
Подслушивание является моветоном – но не в данной ситуации. При других обстоятельствах я, конечно же, повёл бы себя иначе.
Дверца была приоткрыта, и через узкую щель я увидел Жаббону на коленях перед распятием.
«Молится, наверное; не буду мешать. Надо же – остались ещё люди, которые…».
Но мой слух привлекли словосочетания, явно к молитве не относящиеся – никаким «Символом веры», «Отче наш» или венчиком милосердия здесь и близко не пахло! Напротив, эта ужасная тварь изрыгала из своей глотки сущие проклятия, и вот что терзало мой слух в тот момент, в тот роковой отрезок времени:
– Йа! Йа! Шуб-Ниггурат, Ньярлатхотеп! Сʼа, сʼа, сʼа; хих-хя, хих-хя, хих-хя… Айвасс, я призываю тебя! О, Гхисгхут-вседержитель – на тебя лишь уповаю… Ктулху фхтагн, Йог-Сотот! Цатх Рʼльех…
После этого жалкое отродье древнейших космических бездн превратилось в змею – скользкую, шипящую рептилию, которая потащила своё бренное тело в сторону двери, у которой стоял я, Джордж МакКой.
Я не помню, как пистолет оказался в моей руке – раздался выстрел.
Пуля нашла свою жертву, и вот: вместо змеи, вместо служанки на полу лишь густая зелёная жижа, и больше ничего.
На шум сбежались все, кто был в замке Тюрвень; лишним будет писать о том, как мы избавлялись от трупа, и что было после. Последнее, что запомнилось мне в тот злополучный день – дерево; вековой дуб, рухнувший, как подкошенный, в ту самую минуту, когда произошло убийство. Дворецкий же поведал о том, что молния уже попадала в дерево – в тот самый миг, когда мой друг, художник и поэт упал со стремянки на библиотечный пол. Но причиной гибели дуба была вовсе не молния, а сильный ветер – хотя при любом гранпасьянсе выходит, что всё взаимосвязано в этом демоническом поместье.
Я начал вспоминать все детали моих контактов с Жаббоной – в частности, когда она, накрывая на стол в начале нашего с Ллойдом пребывания здесь, случайно дотрагивалась до меня своей конечностью – сейчас у меня язык не повернётся назвать это рукой.
Температура её кожи была очень низкой – вот и Ллойд, помнится, твердил аналогичное – когда у него после падения был жар, то дотронувшаяся до его лба ладонь Жаббоны была уж слишком ледяной, неестественно холодной. Сама она день ото дня становилась всё более толстой, всё более обветшалой, как старый деревянный брус, гниющий в сырости подвала. И столь стремительно она старела, что… Хотя Жаббона всегда казалась мне древнее, нежели на самом деле.
Главным было то, что в могилу свести меня ей так и не удалось; «Некрономикон» она также не заполучила (хотя старалась изо всех сил). Но кто же она? И что всё это значит? Почему она призывала ифрита Айвасса, который покровительствовал сэру Алистеру Кроули, находящемуся на тот момент в ливийском Триполи? На эти вопросы у меня ответов не было – как не было их у Ллойда, Гарсона или дворецкого – который после тех ужасающих событий скоропостижно рассчитался с работы.
В скором времени, безотлагательно я приступил к продаже поместья, которое уже порядком поднадоело мне и моему Ллойду из-за предельно мрачной, гнетущей атмосферы, царившей в нём.
Оказалось, что претендентов на покупку Тюрвеня не имеется: замок и его окрестности, как известно, пользовались дурной славой (в то же время к имени и житию самого барона люди парадоксально относились с почтением и уважением).
– Это наследственное, – Говорили одни, а я не мог взять в толк, что они имеют ввиду.
– Он стал заложником своих же экспериментов, – Качали головами другие.
– Франсуа Луи был человеком порядочным, но нестерпимая жажда знаний, жажда приключений повели его лодку жизни в иное русло – а после приобретения одной книги в странном кожаном переплёте он и вовсе… – Загадками шептались третьи.
– Это всё кухарка виновата! – Утверждали четвёртые. – Как она появилась в его доме – а это было с полвека назад – так всё и началось! Она постоянно что-то подмешивала ему в пищу, но он не обращал на это никакого внимания, а всей прочей прислуге настрого запретил третировать эту гадину – точно, она околдовала его своими чарами, своими произнесёнными задом наперёд фразами, проигранными в обратном порядке песнопениями. Хвала Всевышнему, что барону хватило ума таки не допустить треклятую до его величественной библиотеки, многие книги которой собирались в течение всей жизни хозяина, а некоторые приобретались ещё его предками.
– Верно! – Соглашались пятые. – Эта женщина свела барона в могилу, настраивая его заниматься в лаборатории, из которой он не появлялся целыми сутками. Де Тюрвень почти не спал, и выглядел прескверно, а эта шарообразная горничная точно приказывала ему – хотя полностью подчинить его своей воле ей так и не удалось. Её шаги напоминали чавканье, её голос соответствовал бульканью, её чёрные, на выкате глаза…
Так мне говорили люди – обычные деревенские люди, несколько невежественные и преисполненные всяческих суеверий. Их домыслы и заявления были абсурдны, но совсем не верить им я не мог, поскольку
