сам столкнулся с диким ужасом – а про глаза этой чародейки я знал и сам.
Гарсон предложил отписать поместье церкви, но я медлил, всё ещё пребывая в раздумьях и до сих пор находясь под сильным впечатлением.
– Возьми эту адскую книгу, Ллойд, и поезжай в Париж. – Призвал я ОʼБрайена в рабочий кабинет своего деда, протягивая ему «Некрономикон». – Отвези её в Национальную библиотеку Франции.
– Почему я, Джордж? – Задал мне вопрос мой друг, художник и поэт таким тоном, будто я вынес ему смертный приговор.
– Я не могу оставить это чёртово поместье… – Замялся я, разводя руками. – Я должен, просто обязан закончить здесь все свои дела, продать Тюрвень и поскорей покинуть его.
– Хорошо. – Молвил он и вышел, а я, глядя на его удаляющийся силуэт, глядя ему в спину, уже пожалел, что дал ему такое поручение – равно как пожалел и о том, что не обнял его напоследок. Я сказал – напоследок? Я, правда, так сказал? Враки; просто опять какое-то предчувствие: вот, после падения с высоты мой Ллойд отныне ходит с тростью, несколько прихрамывая… Как бы не случилось чего!
Провидение заставило меня зачем-то подняться на чердак; оно же заставило меня с фонарём спуститься в подвал. Как под гипнозом, я пошёл исследовать все башни до единой – что именно я пытался найти, я не знаю и сам.
Порядком устав, я, крайне недовольный как собой, так и тщетностью поисков, направился к себе и посмотрел на большие настенные часы.
Куда запропастился Ллойд?
Вскоре со мной связались из полицейского участка: произошла беда.
Пулей я помчался туда, где мне сообщили, что моего друга кто-то столкнул в кювет, когда он вышел из нанятого им автомобиля и уже направлялся в необходимую ему сторону.
– Как это произошло? – Я ничего не мог понять. – Как это «его столкнули»? Каким образом?
– Ллойд ОʼБрайен вышел из машины раньше положенного, не доезжая до пункта назначения. Возможно, ваш друг решил прогуляться пешком, ибо здесь лесок и сквер.
Я задумался: да, это в духе моего вечного мечтателя; он любитель природы. Слова жандарма похожи на правду.
– Отчего-то он (достаточно неторопливо, полагаю) шёл по краю шоссе и внезапно остановился. Кажется, он почувствовал за собой слежку? Кто-то подошёл к нему сзади, и… А, знаете, именно эта дорога у нас как бы поверх ландшафта – ваш приятель, ваш знакомый скатился в обрыв и в настоящее время находится под пристальным надзором врачей.
– Куда мне идти? В какой больнице его палата? – Выпалил я, всячески переживая за Ллойда.
– Я вам сейчас напишу. Только распишитесь здесь, пожалуйста… И заберите вот это. – Полисмен вытащил из-под стола какой-то свёрток и протянул его мне.
– Что это? – Поморщился я. – Это не моё.
– А мне так не кажется, мсье. – Насупился жандарм.
На всякий случай я надел перчатки, и взял это в руки… В свёртке был «Некрономикон»!
«Да что ж такое, а?», Раздосадовано, с негодованием вскипел я.
– Всё в порядке, мсье? – Брови комиссара поползли вверх.
Я ретировался, не ответив, но прихватив с собой проклятый свёрток. И пока я нёс его, то ощущал такую тяжесть, будто нёс не книгу (пусть и достаточно объёмную), а трёхпудовую гирю.
– Как же тебя угораздило, друг мой? – Со слезами на глазах спросил я, стоя у изголовья больничной койки.
– Прости меня, Джордж… – Виновато произнёс тот через силу, и попытался приподняться, но у него ничего не вышло.
В это время подошёл лечащий врач и просто убил меня наповал, поведав о том, что мой приятель парализован ниже пояса и больше никогда не сможет ходить, поскольку повреждён позвоночник.
Через несколько суток я, согбенный горем, забрал Ллойда на время в Тюрвень, в дальнейшем имея намерение увезти его подальше от всех этих невзгод, так рьяно и беспардонно обрушившихся на нас.
Имение я кое-как продал, а книгу выбросил в Сену. Сейчас, в вагоне поезда, идущего из Лондона в Инвернесс, я жалел лишь о том, что у меня больше не будет возможности блуждать по великой библиотеке моего деда, ведь большинство из книг были попросту бесценны. Некоторые из них я вёз с собой – всё, что поместилось в мой до того скромный, скудный багаж.
Рядом со мной сидел ОʼБрайен – в очках и в инвалидной коляске; отныне он – заика. Улыбка давно сошла с его губ; он совсем раскис и был погружён в безмолвие.
– Отвези меня в Кент, и посели в Кентербери (а лучше в Дувре); именно там я хочу встречать рассветы и закаты. – Неожиданно проговорил он и уронил голову на колени, дабы я не увидел всех его мучений и страданий.
– Нет уж, старина, – Запротестовал я. – В родном городе тебе станет намного легче; и вообще – кто из нас двоих больший оптимист?
Я понимал, что ему тяжело, но не знал, чем помочь и как приободрить; я поглаживал своего друга по его белокурой голове, в то время как он окунулся в спасительный для него сон – надеюсь, ему не снятся кошмары…
В Инвернессе я оборудовал Ллойду помещение для художеств, ибо знал, что долго мастер без творчества не сможет. Я установил мольберт пониже и придвинул его поближе.
– Рисуй, мой друг, и да снизойдёт на тебя всяческое вдохновение! Пусть муза озарит тебя!
Уже стоял март двадцать третьего, и то, что изобразил в своей картине Ллойд, повергло меня в шок и недоумение.
То была пирамида Хеопса, по левую и правую сторону которой стояли Сет и Анубис – два воплощения одного и того же древнеегипетского зла. Но не они, не они напугали меня – а напугать меня трудно: ближе к вершине пирамиды на ней зиждился человеческий глаз – но очень, очень злой – да такой, что мне стало не по себе, ибо пара таких страшных глаз имелась у Жаббоны, служанки барона де Тюрвеня. Самое ужасное, что глаз этот смотрел прямо на меня – и на любого другого, кто посмел бы взглянуть на полотно.
Мне показалось, что этот глаз что-то усиленно ищет – ищет, ищет и никак не может найти. Я же поспешил рассмотреть иные детали художества моего друга, и увидел, что над пирамидой довлеет небо цвета индиго, а за самой пирамидой встаёт кроваво-красное Солнце (или Луна), на диске которого отчётливо проступает перевёрнутая пентаграмма. Если учесть, что Солнце это (или Луна? Или Юггот?) являет собой окружность, то вписанная в эту окружность зловещая пентаграмма – явный перебор мрачных символов, без того господствующих на этой иллюстрации; один этот
