Булкина.
“ В театре кошмар. Лучше не приходи сегодня, я вечером заеду. Это было грандиозно! ”
Мой верный друг-стервятник. Он мне сочувствует, но в каждом слове его коротенького сообщения светится плохо скрываемый восторг — он обожает скандалы.
Нет, дружочек, не заедешь ты ко мне вечером. Где ж ты был вчера, когда твоя помощь была необходима? И в театр я приду. Я не из тех, кто забивается в нору, поджав хвост. Я сумею уйти красиво.
***
Извиняться перед Региной за интрижку с ее мужем — идиотизм. А вот за безобразное поведение и испорченный банкет порядочные люди извиняются. И вот, отбивая от себя косые взгляды — жадные, сочувствующие, злорадные, — я шагала по коридору к Регининому кабинету. Вошла без стука.
Регина молча проследила, как я прошла через кабинет и села в кресло по другую сторону ее стола.
— Прошу прощенья, Регина Владиславовна. — сказала я, глядя ей в глаза. — Я не должна была вести себя вчера подобным образом.
Регина выдержала паузу, будто дожидаясь продолжения. Не дождавшись, она бросила:
— Ты уволена.
Я знала, что так будет. Я была даже не против. Мне было стыдно за мое вчерашнее поведение и нового скандала я не хотела. Я потеряла интерес к этой истории в тот момент, когда поняла, какой дрянью оказался мой возлюбленный.
Но Регинин пренебрежительный тон, жест, которым она отбросила прядь волос от лица, то, как безразлично она опустила глаза в дрянной глянец, распластанный перед ней, всколыхнуло во мне всю желчь.
— Ясно. Ну так вот вам мое “до свиданья”. — сказала я спокойно, хотя внутри у меня все дрожало.
— Ваш театр — дерьмо собачье. Хотя, какой вы театр… У вас тут драмкружок при маникюрном салоне. Вам на перекурах интересней, чем на репетициях. У вас все мысли об очередном уколе ботокса и о том, кто с кем спит. Да ладно бы только это! Вы же играть не умеете! Вы передвигаетесь по мизансценам и произносите текст с заученными интонациями. Чего-то пыжитесь, кривляетесь, Шиллера играете. Какой вам Шиллер? Вам Васю Пупкина доверить нельзя. Потому что все вы тут… Очень. Хреновые. Актеры.
Зачем я это несла? Ну зачем?
Регина не останавливала меня и выражение ее лица не менялось. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что она стойкая и хладнокровная и держит лицо, как самурай. Но я-то знаю, что это из-за ботокса.
— Можешь проститься с профессией. — хрипло произнесла Регина, дождавшись, пока я выдохнусь, — Тебя не возьмут ни в один театр. Даже аниматором тебе работать не придется. А если я хотя бы заподозрю, что ты продолжаешь лезть к моему мужу…
— То что?
— Вылетишь из Москвы, как пробка из бутылки.
***
Я возвращалась из театра будто с кладбища.
Дома меня ждал ворох цветов — это мне вчера надарили. Мои первые и последние цветы. Да, еще эти нарциссы… Я так и не сняла браслет со вчерашнего вечера. Забыла.
Я плюхнулась на диван, подобрав ноги, будто хвост поджала.
В этой милой моему сердцу квартирке на уютной Московской улочке мне можно жить еще месяц — пока хватит депозита. Денег, что выдадут мне в театре (если выдадут), хватит исключительно на то, чтобы не помереть с голоду за этот месяц. И в этот же месяц я должна найти работу. Не по специальности. Кем я смогу стать? Официанткой в обжорке? Поломойкой? Беби-ситтером? Без профессии я просто сожру сама себя, сойду с ума раньше, чем умру с голоду. Вопрос времени, причем недолгого.
За целый год моей жизни в этой квартире я не успела обрасти вещами. Некогда было. Из родного Питера я привезла только бабушкину фотографию. Все собиралась вставить ее в рамочку, да так и не нашла подходящей. Теперь я достала фотографию из блокнота, который мне подарила бабушка при последней встрече. Чтобы записывать впечатления дня — так она сказала. Блокнот остался чистым — слишком много было впечатлений, чтобы их записывать.
Я держала фотографию в руках и всматривалась в бабушкино лицо, будто ждала от нее подсказки. Бабушка на фотографии смеялась. А я не могла даже улыбнуться в ответ.
— Что мне делать? — спросила я у фотографии, машинально щелкая замочком браслета, — Что мне делать… что мне делать, — бормотала я, как заклинание, — ну подскажи, что мне делать?
Телефонный звонок прервал мою сомнительную медитацию.
Булкин, черт его раздери! Эта гадюка обещала подползти сегодня к вечеру. Полная решимости послать его подальше, я дотянулась до телефона.
— Да!
— Тинусь… — послышался гнусавый от слез голос моей давней подружки, одноклассницы Таты.
— Татусь… — вздохнула я.
— У него кто-то есть! — зарыдала Татка, — Он себе бабу заве-е-е-л!
— Чем тебе помочь? — спросила я. Мы с ней обходились без лишних слов и держаний за ручку. Просто прибегали на помощь друг дружке по первому писку.
— Может мне кажется? Может все не так страшно? Как думаешь? — шмыгала носом Татка.
Я молчу. Думать тут нечего. Ей не кажется. Таткин муж — тот еще котяра. Вдобавок врун, каких мало. Страшно ли это? Ну… кому как. Мне это кажется полной фигней по сравнению с моей катастрофой.
— Думаю, никуда он от тебя не денется.
Я не лукавлю, я действительно так думаю.
— Тинусь… а может погадаешь?
Я бесшумно вздыхаю и возвожу глаза к потолку. За годы нашей с ней дружбы, я много раз брякала наобум свои прогнозы о ее очередной вечной любви и каждый раз каким-то чудом попадала в десятку. Даже когда я перебралась в Москву, она звонила мне по видеосвязи и я играла с ней в гадалку. Как теперь откажешь?
Я молчу и смотрю на бабушку. Она улыбается мне. Правый глаз у нее сощурен чуточку больше левого и мне кажется, что бабушка мне подмигивает. А может это ответ? Может уже настало время? А, бабуль?
— Тин… ну погадай… Погадаешь? — канючит Татка.
— Погадаю. Завтра. Я возвращаюсь домой.
ГЛАВА 2. Визитер
— Борис Павлович Каргопольский. — медленно произносит мой незванный гость. И снова его фамилия кажется мне смутно знакомой. И он сам. Будто мы виделись с ним когда-то. Или я видела его во сне и фамилию его слышала там же.
Нет, я в своем уме. Я помню, как он приходил ко мне в гримерку. Но и до гримерки как будто что-то было. А что — не могу вспомнить. Словно дверь в голове захлопывается, когда я пытаюсь об этом думать. Почему-то меня злит это ощущение.
Он тем временем протягивает мне руку через стол
