Король Индра любил Жали, потому что тот был его сыном от Первой королевы, а не от сожительницы. Он окружил его великолепием во всем, ревностно заботясь о том, чтобы молодой принц никогда не усомнился ни в своих правах, ни в преданности феодалов, ни в любви верноподданных, ни в услужливости белых чиновников, ни в прелестях времен года, ни в ничтожности мира, лежащего за пределами Запретного города. У Жали было три дворца, как в городе, так и за городом, как для сухой погоды, так и для сезона дождей. Один был выстроен из кедра, другой — из мрамора, третий — из кирпича, все — с крышами из синей черепицы. Он вырос там среди прудов с лотосами, среди роскоши, женщин и праздности. Роскошь была азиатской, то есть совсем иной по сравнению с западной. Она заключалась в обилии у него законных и прочих детей, танцовщиц, ручных животных, преподнесенных богатыми чиновниками, граммофонов, фруктов, сиропов, пирожных и скатанных из цветочных лепестков сигар; она включала визиты к астрологам и священнослужителям, посещения храмов, игры, гонки на моторных лодках. Жали постепенно приобщился к жизни женской половины и внутренним делам королевского дворца, быт которого в 1925 году любопытным образом напоминал интриги кхмерского двора десятого столетия.
Король Индра обучил сына основным европейским языкам, будучи глубоко убежден, что они созданы для общения с различными социальными слоями: французскому — чтобы он мог беседовать с учеными, немецкому — чтобы объясняться с коммивояжерами, английскому — потому, что это был официальный язык королевства и еще для того, чтобы он мог делать займы у банкиров, играть в теннис и посылать телеграммы. Жали бегло говорил на всех этих языках, но сущность его речи оставалась восточной, расцвеченной образами, насыщенной символами, отягощенной вежливыми оборотами. Он хорошо писал, что являлось признаком высокого происхождения: когда он выводил свои красивые письмена, жены с любопытством собирались вокруг.
Китайские учителя, занимавшиеся его образованием, закармливали его классиками, заставляя, согласно традиции, все заучивать наизусть. Потом появились бельгийские святые отцы и напичкали Жали смутными и противоречивыми западными премудростями, представлявшими собою смесь научных чудес с рецептами костоправов, что только увеличило его недоумение и беспокойство. У него были немецкие атласы, но он не вполне представлял себе, какую форму имеет Земля. Он говорил, как учили святые отцы, что она круглая, но вместе с тем его ничуть не удивляли бонзы, утверждавшие, что она имеет форму бараньей лопатки и что Карастра является ее центром. Он имел познания как в химии, так и в магии, как в медицине, так и в знахарстве. В Азии подобные парадоксы встречаются нередко. Те же самые ученые, которые с точностью до одной десятой секунды вычисляли наступление солнечного затмения, готовы в момент, когда это затмение наступит, бить в барабан чтобы не дать Луне проглотить Солнце. Кроме того, Жали прошел необходимое обучение в монастыре. Он вполне овладел Словом и Законами Будды и соблюдал религиозные обряды согласно установившимся обычаям королевства, то есть придерживаясь умеренности в ритуалах и довольствуясь раздачей милостыни нищим, почитанием священных праздников и возведением кое-где памятных святынь.
Как и все в Карастре, Жали любил музыку и пение. Он охотно отдавался чувственным наслаждениям. У него были китаянки, знавшие наизусть множество стихов, пегуанки, искусные ласки которых были особенно ценны в знойную жару, и даже метиски, купленные в Сингапуре. Желание возникало у него по-восточному внезапно, а его удовлетворение было так молниеносно, что любовь угасала в нем раньше, чем успевала зародиться. Незаметно для себя принц усвоил множество знаний, особенно с того момента, когда его перестали учить. Он прекратил мечтать — он стал думать. Европа будоражила его воображение. Что следовало перенять у нее? Если жители Запада редко когда вопрошают Восток, чтобы узнать, как жить лучше, то можно сказать, что каждый молодой человек на Востоке взирает на Европу и Америку как на божества, которые имеют ответ на все вопросы. В природе духа, как и в нравах и политике, существует закон сообщающихся сосудов, благодаря которому самое отдаленное и самое глухое, на первый взгляд, место все же имеет сношения с внешним миром. С помощью бесед, наглядных примеров, чтения книг и даже в еще большей степени — просто воздействия дворцового окружения на наследного принца осуществлялось влияние, противоречащее тому, которое предопределялось ему судьбой. И тут решающую роль сыграло появление Рено.
Этот корректный, аккуратный и благовоспитанный шофер вначале не привлек к себе внимания двора. Ни политическая полиция, ни евнухи, ни астрологи ни в чем не могли его упрекнуть. Он спас от рук малайцев несколько автомашин. Он же заменил колеса с деревянными ободьями у парадных похоронных колесниц на новые, с дутыми шинами. Ему даже дозволялось иметь доступ к принцу и в свободное от работы время. И как мы убедились, тот в конце концов стал видеться с Рено каждый день.
В тот вечер Рено явился согласно приказу в полночь. Оставив позади королевский дворец, скопированный с римского собора Святого Петра, он направился к особнячку принца, миновав краснокожих охранников, поднялся наверх по высоким ступеням и вошел в вестибюль. Созданные для тропического пояса покои были без особых затей. За итальянским фасадом (а весь королевский город был созданием двух поколений неаполитанских архитекторов) обнаруживалась типичная туземная постройка, ажурная наверху, разгороженная циновками и опоясанная выступающей со всех сторон деревянной галереей, украшенной резьбой и папоротниками в кантонских кувшинах. Единственным отличием было то, что вместо пола из тика и лестницы из лиан здесь ступали по ониксу и поднимались по ступеням из белого мрамора, привезенного из Каррары. Комнаты без окон и одностворчатые двери говорили о простой жизни, никогда не подвергавшейся влияниям извне; через входной пролет можно было видеть бахромчатые по краям клинки листьев банановых деревьев, отливающие лазурью. На стенах — портреты принцесс королевского дома в рамах, раскрашенных в национальные цвета, и сильно увеличенная фотография короля, отретушированная вручную, с розовой гуашью на щеках. Над ложем для отдохновений распростерся вышитый шелком тигр с двумя флагами в пасти.
В эту душную азиатскую ночь Рено вспомнил о матери, оставшейся нынешней осенью в одиночестве в экуэновском замке из замшелых кирпичей, исхлестанном ветром, который завывает в высоких, наполовину отапливаемых, наполовину ледяных помещениях: стелющийся по полу печной дым ест глаза, а от сквозняков колышутся занавески.
Принц задержался в покоях короля. Босоногий слуга в голубом переднике и белой куртке принес бетель. Другой слуга — тропические фрукты, очищенные от кожуры, разобранные на части и снова собранные, словно часовой механизм, но уже без семян, косточек и шелухи, распространявшие терпкий аромат. Мимо прошли довольно невзрачные придворные дамы. Королевы, хотя их и не держали взаперти, показывались на глаза редко. Тщедушные, инфантильные и не очень умные, они не играли никакой роли в дворцовой жизни, за исключением, быть может, тех нескольких ночей, когда их вожделели. Рено с интересом наблюдал жизнь этого королевского дворца, мало чем отличавшегося от дома какого-нибудь буржуа на юге Франции. Как он убедился, еще находясь среди китайских миллиардеров, богатство на Дальнем Востоке не поглощает индивидуальности, никогда не проявляясь ни во внешних страстях, ни в тщеславии. Вот и здесь только число и количество предметов из золота, поданных для бетеля, говорило о том, что это — жилище весьма высокопоставленной особы. В стране всеобщей умеренности и социального равенства жизнь принца Карастры мало чем отличалась от жизни сидящего в джонке рыбака. Рено спросил себя, что это вызывает у него — восхищение или насмешку? И улыбнулся, вспомнив о давней конкурсной теме в Дижонской академии: «Чему способствовал прогресс в науке и искусстве — падению или возвышению нравов?» Этот вопрос, заданный более двух столетий назад, так и не был разрешен; а ведь за ним скрывалась и стоявшая перед ним теперь проблема Востока и Запада… В самом деле, говорил он себе, на свете нет «добрых дикарей». Просто у дикарей — другие способы выражать злость, нежели у цивилизованных людей. Вот и все!
Наконец он услыхал твердые гортанные звуки местного наречия. Вошел принц, сделав ему знак следовать за собой. Жали был нарядно, по-китайски, одет в длинное платье из белого шелка и в черную сатиновую обувь. Рено уже научился читать эти застывшие лица и разгадывать кажущееся торжество непроницаемости. Он увидел никак внешне не выражаемое волнение в глазах принца: желтое лицо бесстрастно хранило тайну. Рено чувствовал, что между принцем и королем часто происходят размолвки, особенно с момента его появления здесь. Но из-за чего? Он осмелился спросить у Жали, не притесняет ли его в чем-нибудь отец, но принц ответил:
