Когда я это сказал ему, он тотчас послал за другим рапортом, в коем уже были обвинены перед ним шпионами гг. Тыкель, Лалевич и Бальферс — из магистрата. Он сейчас же спросил: что, они также были прошены президентом? Я ответил, что были прошены и, таким образом, и их освободил от подобного же обвинения. И на самом деле нам говорил президент, но мы и слушать не хотели, чтобы вдаваться в такую низость. В виду такого моего объяснения, он тотчас перестал сердиться и стал деликатно говорить со мною. Я ему сказал: — Магистрат уже обещал вам, что опасаться нечего, что жители все спокойны, что лишь только игроки проявляют беспокойство за картами.
Видя его уже в хорошем расположении духа, начал я говорить смелее, что если, дескать, вы не примете моего оправдания, то я, с товарищами, буду иметь претензии к президенту, что он подвел нас своими словами, что вы, быть может, и не просили его, а он, желая вам подслужиться, сам это выдумал.
Как он услышал это от меня, сейчас мне сказал, что сам просил президента, чтобы тот заботился о спокойствии вообще, объявил мне, что оправдание мое принимает; извинился, что так меня обидел, приказал принести ликеру, угощал меня и уже более не кричал, а говорил мне wielmożny pan (вельможный пан), и даже мне обещал, что если мы будем доставлять ему верные сведения о бунтовщиках и не будем позволять в Варшаве говорить о бунтах, то каждый из нас получит награду. Но какую, — я того не знаю; ежели русскую, то мы, поляки, уже хорошо ее узнали, ибо она для нас едва не стала костью в горле, и я каждому желал бы, чтобы ни один не домогался ее от москалей. Потом спросил меня, имею ли я столько друзей, сколько обещал достать для бунтовщиков? Но этот вопрос был уже сделан в хорошем расположении. Я сейчас же ему ответил, что если бы он велел объявить, что я арестован, то тотчас бы узнал, сколько у меня друзей, ибо их сейчас увидал бы от себя из окна, чего бы я ему совсем не желал! Но я, удовлетворяя его любопытство, старался, чтобы он скоро их увидел налицо. Вторично он спрашивал меня: сколько может встать народа по моему желанию? Я ему ответил, что если он разрешит, то я в течение одного часа выставлю 30 000 одних только ремесленников, которые выбрали меня радным. Этими словами я немало наделал и смеху, и страху, ибо он велел мне, как можно скорее, уходить от себя, чтобы к нему не пришли за мною, приказывая мне сидеть спокойно. Итак, я благополучно вернулся домой.
О, друг читатель! Скажу тебе по правде, я так был доволен, как бы на свет родился, что так ловко вывернулся. Конечно, если бы не это приглашение, то не было бы никакой возможности оправдаться перед ним, и я, разумеется, и его и себя пронзил бы кинжалом, как решился на то. Но Бог и его и меня защитил от смерти. Бог для того еще меня сохранил, чтобы дать ему возможность узнать моих друзей, которых он желал видеть, а также и для того, чтобы я дал ему добрый урок, дабы он памятовал, что в состоянии сделать один польский башмачник, который, конечно, и телом и душою может иметь одинаковое с ним значение. Сколько есть гордых деспотов, кои остаются в своем ослеплении и надменности! Такой никогда не представляет себе того, что его может самый ничтожный человек так победить, что он должен будет бежать даже за Черное море. Почему? А потому, что, оставаясь равным телом и душою, ни один деспот не допускает возможности быть побежденным слабым; но увидим ниже — как он передо мною, башмачником, должен был бежать из Варшавы. И хотя ему уже самое положение не позволяло бежать, а однако он об нем забыл и один, без свиты, так от меня убежал, что за ним даже пыль поднималась столбом. Разумеется, он должен был дрожать передо мною и перед моей честностью.
Но об этом довольно. Перейдем к дальнейшему приготовлению к моему восстанию. Вот как оно было подготовлено мною против москалей.
Когда вернулся я от Игельстрома домой, пришел ко мне ксендз Мейер, тот самый, который водил меня к тем показным патриотам, коими я был обвинен. Сейчас же мы с ним сложили присягу, — дабы все сношения наши совершались под клятвою. Сделали мы это для того, чтобы не было измены, как это случалось до сих пор, ибо Игельстром в то время располагал слишком 500 шпионов.
«Я, такой-то, присягаю пред Богом и целым светом народу, а также и главному начальнику вооруженной народной силы Костюшко, в том, что буду верным защитником моей родины и в каждый момент встану на защиту, буду покорным его слугою и все приказания стану исполнять с величайшею точностью; несправедливости в этом восстании сам никому не сделаю и другого сделать не допущу; тайны сего союза, поверенной мне, никому не выдам и перед правительством не открою; друзей своих стану привлекать к этому союзу и буду изыскивать лучшие способы к поднятию восстания; а если бы кто из нашего общества был арестован правительством, начну неприятелю мстить; при начале революции со всем мужеством своим встану и до последнего ее момента не перестану быть защитником моей отчизны; а если бы я вздумал кого-либо из этого союза выдать, то подлежал бы на всяком месте самой позорной смерти. Так мне Господь Бог, в Троице Единый и невинные святые страсти Сына Его да помогут. Аминь».
Присяга сия была для одних военных, для штатских же она не заключала тех условий, кои в ней содержатся. Каждый приносил нам присягу прежде, чем узнавал о нашем намерении, причем должен был имя и прозвание свое занести в список. Наши приготовления происходили за три с половиною недели до начала революции. Таким образом, мы с ксендзом Мейером, призвав Бога на помощь, старались разыскать друзей для распространения наших замыслов. Я действовал среди ремесленников, а ксендз Мейер в среди лиц интеллигентных, почтенные сердца коих мы уловили в самое непродолжительное время; причем почти ни один нам не отказал, но каждый с полною готовностью изъявил согласие. Когда я привлек сердца старших цеховых, в коих был уверен, что они вполне сохранят тайну, то пригласил их к себе на открытие нашего заседания. А как они пришли, мы посоветовались, дали честное слово и присягнули, что каждый станет всеми силами стараться привлекать к заговору своих собратий, а также, что мы будем защищаться до конца.
Каждый из жителей в величайшей степени был обременен податями, кои на нас наложила квартирная комиссия на уплату за военный постой москалей, так что сносить такого великого притеснения долее мы не могли, ибо все, что только мы заработали трудами рук своих, того едва могло хватить на одних лишь москалей, кои постоянно мучили нас взысканиями (exekucyami). Такое притиснение обязывало каждого жителя к скорейшему началу революции, тем более, что мы были напуганы угрозами москалей, что, когда поляки одержат над ними победу, то им нельзя уже будет оставаться в Варшаве, почему они и решили прежде нас поработить, потом сжечь Варшаву от края до края и, наконец, чтобы поляки не имели чем защищаться, забрать весь наш арсенал. (Нет надобности говорить, что все, сказанное ниже Килинским о плане Игельстрома, — совершенно нелепый вымысел, выдуманный заговорщиками, чтобы обмануть народ и чем-нибудь оправдать собственное вероломство.) Позднее же еще более нам угрожали. Когда жители приготовляли ветчину на Пасху, москали предупреждали, чтобы мы не покупали ее, говоря нам, что из нас самих они наделают на Пасху ветчины. Тут спрошу я всякого — пусть мне ответит, что разве такие угрозы для нас, обывателей, не были достаточно страшны, разве они не были для нас, невинных людей, столь великой насмешкой, коей мы от москалей не заслужили? Но это еще не конец издевательству над нами. Ниже увидим, какое наказание предназначалось нам, неповинным людям, кои готовились стать невинною жертвою в Великую субботу, при выходе из костелов после заутрени (porezurekcyi), а именно: в Варшаве было отдано приказание, чтобы с 7 часов вечера все дворцы, дома и домишки были заперты, и чтобы никто, под страхом быть арестованным, не отваживался ходить по улицам, и хотя еще был день — на это совсем не обратили внимания. По улицам расхаживали московские и польские отряды и задерживали встречных. И все это делалось для того, чтобы удобнее было отнять у нас арсенал ибо нечего и говорить, что наши войска, находившиеся в Варшаве не могли никоим образом оказать москалям сопротивления. Однако же москали опасались простого народа и на пробу устроили ложную тревогу, испытывая, не появится ли народ на улице — вопреки приказам хотя бы даже где горело. Случилось, что в то время, когда такой опыт сделан был москалями, т.е. был пущен слух, будто бы на конце Варшавы горел пивоваренный завод, чего на самом деле не было, простой народ не обратил внимания на распоряжение полицеймейстера. Затем москали постарались подкупить гетмана Ожаровского, дабы он отдал приказы командирам полков не отпускать солдат из своих команд, желая таким путем ослабить и уменьшить все команды, дабы они не были в состоянии защищать варшавский арсенал. И вот, гетман Ожаровский — верный слуга московский, а родины своей изменник, подкупленный москалями, велел распустить две части солдат, — хотя их и без того было немного, и лишь одну часть оставил для охраны арсенала. Но это еще не все. Гетман Ожаровский, верный слуга московский, а своей отчизны изменник, отдал командирам приказы, чтобы, когда поднимется в Варшаве тревога, вместе с москалями перебили невинных жителей. Ниже будет видно, кто нас об этом предостерег. Вот-то прекрасный защитник отечества! Мало того, что согласился на растерзание государства, но еще жаждал пролития невинной крови. В таких защитниках или — вернее — изменниках, в то время в Варшаве недостатка не было. Солдатам, отпущенным из наших полков, он не позволял оставаться в Варшаве, угрожая в противном случае посадить их под арест. И это ради того, что москали заняли все пути и этих бедных отпускных, шедших по дорогам, хватали и отсылали в свои полки. Одним словом, можно сказать, что был он добрым гетманом для москалей, а не для поляков, ибо первым дал сердечные доказательства своей должности. Тем не менее мы, обыватели и офицеры, насколько было возможно, потихоньку держали отпускных солдат. Они были для нас большою помощью и даже пригодились самому гетману для свиты… Но довольно об этом изменнике, я даже и писать не хочу об его прекрасном примере.
