— Можно и мне?..
— Не стоит, — отрезал Карл, — это будит во мне грустные воспоминания.
Он поерзал в кресле, выпрямился и после паузы спросил:
— Как я сегодня выгляжу?
С минуту я внимательно изучал самодовольный лик Карла.
— Ты великолепен и выглядишь, как разжиревший сакс, много лет проживший в Париже. Такой ответ тебя устраивает?
Карл ответил не сразу.
— Как тебе известно, я действительно некоторое время обретался во Франции, — сказал он, и легкая тень легла на его лицо.
— А кто ты по национальности?
— Ты забыл про "давно хотел тебя спросить".
— Давно хотел тебя спросить, кто ты по национальности.
— Из тевтонов мы. Или из вестготов. А может, из лангобардов.
— А кем ты себя ощущаешь?
Карл на секунду задумался и, горделиво выкатив грудь, заявил:
— Я гражданин мира!
— Ясно: безродный космополит… И все-таки, кто ты?
Карл опять задумался.
— По всей видимости, русский.
— Ты в этом уверен?
— Знавал я одного славного парня, у которого папа был еврей, а мама — француженка. То есть в его жилах не было ни капли русской крови. Так вот, в паспорте этого субъекта в графе национальность было написано "русский". Он так решил. И это его неотъемлемое право, — Карл помолчал. — А по поводу моей национальности… Ну, посуди сам, коли у меня папаша, хоть и Шмидт, но по паспорту русский, да и по маминой линии точно такая же история… Да будет тебе известно, что ее остзейские предки обрусели, перекрасившись в бело-сине-красные цвета, чуть ли не при Екатерине Второй.
Одним словом, деваться-то мне было некуда, и я автоматически стал русским. Таким образом, как ни верти, я русский. Хотя имею германских прародителей и мог бы предпринять попытку пролезть в чистопородные немцы. Но что-то удерживало меня. Возможно, мысль о соборности и бескрайних просторах России…
— Этого еще не хватало!
— Да-да, о соборности! — выспренно повторил Карл. — И если бы не тетушка, я бы не торчал сейчас с тобой здесь, в глубинах провинциальной Австрии, а загорал бы в Серебряном Бору в обществе красоток из вспомогательного состава МХТ… Ах, тетушка, милая моя северогерманская тетушка! Вечная ей память… Как же вовремя она померла! Кстати, открою тебе тайну. Я далеко не всегда был русским, то есть я хочу сказать, что в детстве, когда узнал, что я по крови немец, сначала смертельно обиделся на своих родителей. Как это они посмели родить меня немцем! Мне не хотелось отличаться от других ребят.
А годам к двенадцати я страшно возгордился, мне вдруг понравилось быть немцем. Хотя, чем тут гордиться… И позже, когда понял, что гордиться своей национальной принадлежностью может только чванливая посредственность, что гордиться этим постыдно, глупо и пошло, я стал русским, потому что для этого мне никому ничего не надо было доказывать.
Произошло это следующим образом: в паспортном столе, при получении первого в моей жизни официального документа, всерьез удостоверяющего личность, я удостоился традиционного вопроса о национальности. И в это святое мгновение я окончательно осознал, что родился в краю церковных луковок, махорки, антоновских яблок, деревянных ложек, кваса, щей, лаптей и, вспомнив есенинское…
Карл прикрыл глаза и с чувством продекламировал:
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить
Плясать и плакать у забора.
— И, вспомнив это, — повторил Карл деловито, — я самым решительным тоном заявил паспортистке, что прошу записать меня русским. Не могу удержаться, чтобы не сказать два слова о патриотизме как таковом: русский патриот мне нравится больше любого другого, он не криклив, спокоен и тверд. И он знает своего врага в лицо…
— Тебе хорошо: тебе известно, кто ты. А вот я… Звали меня когда-то, как ты знаешь, Павлом Базилевским, а теперь я то ли Пауль Вернер, то ли Поль Вернье, то ли Пол Ковальски, то ли…
— Как же ты расточителен! Ну, скажи, разве можно так разбрасываться! — укоризненно покачал головой Карл. — Это же безнравственно! Я бы на твоем месте остановился на ком-нибудь одном.
— Увы, нельзя…
— А сейчас ты кто? Как вас теперь называть?
— Сейчас я Паоло Солари, уроженец Неаполя.
— Макаронник?! Вот это да! Но ты же ни бельмеса не знаешь по-итальянски!
— Пришлось проштудировать русско-итальянский разговорник.
Карл посмотрел на меня с уважением.
Я подмигнул ему и добавил:
— И потом, я непродолжительное время дружил с одной обворожительной итальянкой. Тесное общение, и все такое, ты понимаешь…
Карл удовлетворенно крякнул:
— Вот это совсем другое дело!
— Кстати, ее звали Аделаидой.
Я солгал. Но сделал это не без умысла: дело в том, что так звали последнюю привязанность Карла.
Но Карл и ухом не повел.
После короткой паузы он спросил:
— Думаешь, тебя все еще разыскивают?
— Как дважды два.
Карл пошевелил бровями и вернулся к вопросу о моей национальности:
— А где твои истинные родовые корни?
— Я же говорю, в Неаполе, там недалеко от церкви Сан-Джакомо дельи Спаньоли есть маленькая улочка, которая носит имя моего предка, почетного гражданина города Неаполя Витторио Солари. Он жил в 18 веке и был глубоко верующим христианином, за что паства семь раз подряд избирала его церковным старостой. Так вот, этот Витторио Солари прославился тем, что даже в Великий пост, то есть в Пепельную среду и Страстную пятницу, обжирался свининой по-неаполитански и до блевотины накачивался разливным фалернским…
— Ну и балаболка же ты! Как ты сам не устанешь от своей болтовни!
— Клянусь девой Марией… — я молитвенно прижал руки к груди.
— Со мной ты бы мог быть пооткровенней.
— Хорошо, буду предельно откровенен, но, прошу заметить, делаю это под давлением. Итак, я человек без национальности: без роду, без племени, одним словом. Хотя отец когда-то мне рассказывал, что его польский предок…
Карл возмущенно запыхтел:
— С тобой совершенно невозможно разговаривать! Опять какой-то засранный предок!
Я повысил голос:
— Предок моего отца, некто Збигнев Базилевский, мелкий лавочник и подданный Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского, Царя Астраханского, Царя Польского и прочая и прочая, как-то в Варшаве, переползая из одного кабака в другой, спьяну заблудился. Полз, полз, значит, он, потом уснул мертвецким сном, а когда очухался, то оказалось, что он уже не в Варшаве, а в Москве, в особняке золотопромышленника Базилевского на Воздвиженке, за Арбатской площадью… Так с тех пор и повелось…
— Переползать из кабака в кабак?
— Нет, жить в особняках.
Карл недоверчиво покачал головой.
Я и сам не знал, какие черти занесли моего прадеда из чистенькой спокойной Варшавы в сумасшедшую Москву: это составляло страшную тайну нескольких поколений семьи Базилевских.
— Тем не менее, я говорю сущую правду. Когда в восемнадцатом году по Совдепии прокатилась первая волна "уплотнений", то бывшему владельцу особняка на Воздвиженке пришлось потесниться и из роскошных, почти дворцовых, покоев перебраться в каморку слуги под лестницей. Потом в этой каморке жили его сын, потом внуки, один из которых — мой отец, а потом и я…
Если быть честным до конца, то надо признать, что каморка вообще-то была довольно поместительна и состояла из столовой, спальни, кабинета, ванной комнаты и кухоньки. Видно, прежний владелец особняка хорошо заботился о своих слугах. Или был провиденциально предусмотрителен.
Титанические усилия отца вернуть себе особняк — как прямому и законному наследнику — натолкнулись на глухую стену, сооруженную чиновниками из столичной мэрии.
Борьба с властями длилась недолго и закончилась полной и безоговорочной победой чиновничества над справедливостью: особняк после реконструкции отошел к некоей таинственной организации, возглавляемой смуглым джентльменом с кавалерийскими усами.
К слову сказать, реконструкция была противоправной: еще в конце семидесятых особняк был признан памятником русского модерна и охранялся законом.
Но, несмотря на это, в один не совсем прекрасный день во внутренний дворик особняка был высажен десант каменщиков, маляров, сантехников и прочих строительных рабочих в количестве, необходимом для того, чтобы уже через полгода здание, заиграв веселенькими красками, изменилось до неузнаваемости. На мой взгляд, оно стало походить на праздничный торт или огромный тульский пряник.
